Валентин Маслюков - Клад

В осевшей тишине прозвучал голос Рукосила:

– Какая непринужденность!

– Теперь я понимаю, да! Теперь понимаю, – пробормотал Любомир, хотя растерянный, ошеломленный вид его служил ненадежным доказательством такого обязывающего заявления.

Теперь, когда обе Милицы стояли друг против друга – одна с горящими глазами, хищно раздувая крылья носа, другая – бесчувственно обомлев, – теперь разительная противоположность двух Милиц была совершенно очевидна. Так же как и полное телесное сходство женщин.

Разомкнув губы, Любомир переводил взгляд с одной на другую в напрасном усилии на ком-нибудь из двух остановиться.

– Сестры, – сказал он полуутвердительно.

– Нет, – возразил Рукосил. – Хуже, государь. Много хуже.

Двусмысленные эти слова отозвались в смежном покое звоном железа – в зал ввалилась стража: нагрудники, наручи, кольчужные оборки, бердыши, жестко распушенные усы, бороды и колкий взгляд из-под низкого шлема. Латников вел благообразный бородатый малый с важной строгостью взора. Это и был, очевидно, начальник стражи Дермлиг. Вместо шлема голову его покрывала шапочка с перекрученным страусовым пером, торчащим назад на длину вытянутой руки. Легкий полудоспех, казалось, служил изящным дополнением к яркому наряду: из-под железных пластин с золотой насечкой выбивались разрезы и ленты.

Начальник стражи сжимал в руке сложенный пергамент. И словно запнулся – взглядом тоже, когда обнаружил перед собой двух мало чем отличных государынь. Еще сделал он крошечный шажок и развернул указ, чтобы свериться с полученным распоряжением. Приказания содержались на обеих сторонах листа.

– Действуйте, Дермлиг! – с тихим злорадством в голосе сказал великий князь.

Служилый, как видно, не любил шутить. В строгом лице его, отличавшемся жесткими правильными чертами, в холодных глазах нельзя было найти признаков, указывающих на предрасположенность к неуместной, несвоевременной и неблагоразумной шутке.

– Государь, – сказал он, с большим достоинством приподнимая шляпу вместе с колыхнувшимся пером, – этот указ, на нем стоит ваша подпись, мне передал повар Малей Лязло, черный повар, людской кухни. А Малей получил его от поваренка…

– Вы получили указ? – оборвал Дермлига князь.

– Получил, – подтвердил служилый, зыркнув невольно в пергамент.

– Там стоит моя подпись? – с каким-то необъяснимым, накипающим бешенством переспросил Любомир.

Дермлиг два раза перевернул пергамент, с преувеличенным вниманием всматриваясь в письмена; на лбу его проступила испарина.

– Государь, – сказал он, наконец, с упрямой отвагой в голосе. – Здесь стоит ваша подпись. Две подписи. Но Малей Лязло не стоящий доверия человек, дрянь. Он давно пропил совесть, ему нельзя верить…

– Ни слова больше! – вскричал Любомир, хлопая по столу. – Действуйте по указу! Хватит болтать!

– Я хотел бы…

– Действуйте! – теряя остатки терпения, взрычал великий князь и схватил со стола грязный сапог.

Дермлиг побледнел и как-то особенно выпрямился. Кончик страусового пера, отброшенный от головы назад, подрагивал в бесплодной попытке взлететь.

– Дайте сюда! – вмешалась летняя Милица и протянула руку за указом.

Неповиновение Дермлига выразилось в полнейшей неподвижности.

– Дайте, – прошипела Милица, срываясь.

Все были взвинчены, возбуждены, и Милица не менее других. Так она и стояла, протянув руку в пустоту, сузив глаза и стиснув зубы. В этот миг Милица забыла обо всем, кроме испепеляющей ненависти к упрямцу. Она утратила самообладание не более чем на миг, но его хватило Рукосилу. Схвативши вдруг весеннюю Милицу, одним рывком он поставил ее за спиной летней соперницы и вскинул над ними руку. На пальце вспыхнула яркая, режущая пронзительным красным светом точка. Раздались несколько громовых слов, под действием которых жуткая дрожь пробрала летнюю Милицу. Она начала извиваться, нечеловечески изворачиваясь и сразу утратив осмысленность в лице, начала вздуваться и перетекать, как разгулявшееся тесто. И вдруг раздался хлопок, как если бы из большой бутылки с напором вылетела пробка, – Милица лопнула, рассыпаясь в прах, и вместо нее очутилась пред изумленными взорами помертвело глядящая старуха.

И Зерзень, уже обнаживший меч, чтобы защитить госпожу от Рукосила, со вскриком отпрянул.

Два резких цвета – черный и белый – составлявшие в разных сочетаниях наряд женщины, обличали ее ведовство. Отталкивающие черты лица свидетельствовали о недоброй, не примирившейся старости: сухой лоб, запавшие глаза… рот потерялся, как яма, среди дряблых щек и только подбородок, один только выпяченный подбородок, казалось, удерживал положенное ему место, между тем, как все остальное: рот, нос, глаза – все это уже начало проваливаться вглубь черепа, как в могилу. На плоской груди колдуньи свисала какая-то жуткая цепь; лишь при самом беглом, торопливом взгляде она представлялась простым украшением, было это нечто иное. Крупные черные бусины без порядка перемежались человеческими черепами, конечностями, черт знает чем! Все это было не настоящее, а много уменьшенное, хотя с исчерпывающей, безукоризненной точностью воспроизводило действительные кости и плоть. Тут висели ладошки, ступни, ноги и руки, туловища и, наконец, голые люди, бессильно уронившие свои волосатые или плешивые головы. Люди, тоже очень маленькие, насажаны были на продернутую через животы нить. И тут же на общей нити водило зрачком глазное яблоко в натуральную величину. С заметным усилием билось окровавленное сердечко, совсем не похожее на то, как рисуют сердце на владетельских гербах. Исходящие от сердца жилы вплетались в цепь, и кровь струилась, питая чудовищное ожерелье.

Не нужно было много времени, чтобы ухватить испуганным взглядом эту россыпь подробностей как одно целое, – старуха опамятовалась. Пуганым движением она прикрыла крест-накрест колдовское ожерелье, представлявшее предмет ее особой заботы, и съежилась, словно ожидая удара. Разоблачение ошеломило ведьму не меньше, чем окружающих.

Зерзень раздавлено застонал, не отнимая ладонь со лба. Острие обнаженного меча в упавшей руке коснулось пола.

Вываренное лицо Любомира приобрело особенный, помертвелый оттенок, чему способствовала, вероятно, и полная, бесчувственная неподвижность князя.

– Оборотень, – шевельнулись его бескровные губы.

– Именно так, государь, – стараясь не выказывать возбуждения, объявил Рукосил. – Оборотень на великокняжеском престоле.

– А это не опасно?

Рукосил как-то судорожно вздохнул, сокрушенный непостижимым простодушием или глупостью – не поймешь чем.

– Опасно? Мм… разумеется, – пробормотал он, не находясь с ответом. – Думаю, кнут и дыба развяжут ведьме язык. – Обращаясь к государю, Рукосил, тем не менее, не спускал взгляда со старухи, которая, казалось, утратила способность к сопротивлению.