Симона Вилар - Чужак

Вновь звучали струны Бояна, вновь пел сладкоголосый певец-герой. Был он в новой нарядной рубахе с вышитым оплечьем, на высоком лбу сиял позолоченный обруч.

В какой-то момент Торир подошел к нему, справился, отчего не пришла на званый пир его дочка.

Боян лишь хитро усмехнулся.

— Кто ее поймет, девку своевольную. Может, излишнего внимания Дира избегает, может, кручинится, что Жихарь другую выбрал. А может, тоскует оттого, что ты сам не зашел за ней, не покликал.

Торир отвел взгляд. Ведь и впрямь как-то само собой вышло, что после волнующих событий той ночи, того полного хмельной радости утра они так и не смогли поговорить. В памяти остались только ее теплая улыбка да быстрое объятие, когда она на миг закинула ему на плечи руки, а потом их с Кариной развела бурлящая толпа. К тому же теперь, когда Торир неожиданно возвысился и стал у всех на виду, у него и без нее было чем заняться, надо было вновь искать встреч с перунниками, чтобы узнать, как отреагирует на все Олег Вещий. Казалось, не до Карины было. Да разве и прежде он много о ней задумывался? Но Торир понимал, что им надо поговорить, выяснить, что накипело на душе, и решить, как быть дальше.

Пир все длился, стало темнеть, и в высокие проемы окон гридницы уже вплывали сумерки. Внесли огни, установили вдоль стен на треногах. В этом освещении иначе засверкала дорогая посуда на столах, засияли богатые украшения именитых гостей. Торир время от времени поглядывал туда, где на возвышении сидели князья. Там же восседала и Твердохлеба. Торир обратил внимание на то, что княгиня почти не притрагивается к пище, глядит перед собой странным пустым взором, не нарумяненная, какая-то постаревшая, даже парчовый наряд ее словно не красит. Торир порой ловил на себе ее взгляд. Ясное дело, хочет о дочери поговорить. Миле самое время рожать. Может, и разрешилась уже. Надо бы подойти, спросить. Однако тут к нему подсел Олаф. Рука ярла была на перевязи, пустую глазницу закрывала темная повязка, а другой глаз был красным, воспаленным, как от недосыпания или от излишних возлияний. Олаф и в самом деле был во хмелю.

— Вот ты скажи мне, Торир Ресанд, отчего это, когда Аскольд хотел наградить тебя, ты попросил только игреневого жеребца? А ведь мог на всю жизнь устроиться, разбогатеть, стать боярином, выхлопотав пару селищ подле Киева. Жил бы себе, не зная нужды. А ты лишь лошадь пожелал.

— Я добрых коней всегда любил. А конь этот разве не диво как хорош?

— Не спорю. Однако и конь тебя словно признал. Видел я, какие кубреты он выделывает, когда к нему на конюшню заходишь.

— Тебе-то что? Али следишь за мной?

— Слежу.

Олаф потемнел лицом, в воспаленном глазу мелькнуло нечто нехорошее, злое. А тут еще как на грех рядом заскакал карлик-скоморох Горух, перунов посланник, плясал вприсядку, колотил трещоткой.

Надо полагать, предупреждает наворопника держаться подальше от не в меру внимательного ярла. Однако Торир уже решил, как отвадить от себя Олафа. Ему сделалось даже весело. Ведь Олаф — сильный мужик, живущий бобылем, даже на пленниц пригожих не глянувший и слепо преданный одному Диру наверняка понимал, что с ним что-то неладно. Но, как настоящий викинг, не мог не гасить в себе этого, скрывал, стыдился.

И вот Торир, чтобы раз и навсегда отвадить от себя ярла, сам склонился к нему, взглянул лукаво из-под длинных ресниц.

— А ведь я заметил твое внимание, Олафушка. Но все гадал — признаешься или нет, что тебя цареградская плотская страсть греет.

И погладил под столом ногу Олафа в бархатной штанине. Ярл отскочил так, что лавка отъехала. Глядел загнанным зверем.

— Ты!.. — взревел он. — Как ты посмел, похабник!

Он прыгнул на Торира, вцепился в него, но их сразу растащили.

— Лад! — закричали вокруг. — Княжий пир не место для суперечек. Лад тут надобен!

— Чего озлился-то ярл? — спрашивали у Торира.

Тот смеялся белозубо.

— Злится, что коня игреневого я у князей выпросил. Ибо ярлу прославленному уж больно жеребцы любы. Не кобылки стоялые, а жеребцы горячие.

Олаф ревел, рвался в удерживавших его руках. Рядом все скакал Горух. Таращил на Торира круглые глаза, пел все то же: «Тикай, тикай, тикай!» Пока Олаф не оттолкнул его ударом ноги, так что скоморох отлетел прочь, едва не опрокинув треногу с огнем.

Обозленного Олафа гридни потащили во двор. Остудить — то есть опустить в чан с водой, как водилось поступать с гостями, не в меру хлебнувшими хмельного.

Чтобы разрядить обстановку, запел Боян. И под звуки его сильного голоса, под перезвон струн все стихли, слушая певца. Торир тоже заслушался. А пел Боян о добром молодце, который ехал на восход, да притомился, лег отдохнуть у ракитового куста на берегу озера. А пробудился от хлопанья крыльев, увидел, как слетелись на бережок три белые лебедушки. Прилетели, ударились оземь и превратились в дев красоты неописуемой. Одна красива, другая пригожа, а третья — и вовсе глаз не отвести. И пока они плескались, плавали, добрый молодец украл белое оперение у самой красивой из них. А как вышли девицы, двое вновь надели лебяжье оперение и упорхнули, а третья стала искать, плакать, взывать к тому, кто подшутил. Просила красавица отдать ее белые крылья, и тогда она станет тому сестрой, женой или полюбовницей сладкой. Вот и вышел молодец, отдал деве отобранное, заключил в свои объятия, и даже Лада сама накрыла их пологом, чтобы страсть их не ослепила солнышко.

Бояна слушали, раскрыв рты, вздыхали. Торир же вдруг поник. Вспомнилось, как некогда вышла к нему из зарослей такая вот краса, вся в белых цветах, и была у них страсть… Он даже заерзал на лавке. Боян еще не закончил петь, как варяг встал, пошел к выходу. Проходя мимо высокого стола князей, поклонился. Аскольд только кивнул головой в высокой шапке, Дир, мрачный, почти трезвый, хмуро глядел из-под обхватывавшего его чело обруча. Твердохлеба была белее обрамлявшего ее щеки покрывала, только глаза горели. Зато сидевшие за этим же столом бояре улыбались, поднимали чаши.

За воротами терема смеркалось. Теплый осенний день подходил к концу, и к вечеру резко похолодало. Клубился легкий туман, лишь тонкий молодой месяц плыл высоко в небе да откуда-то долетала звонкая девичья песня.

Торир поежился. Поверх вышитой белой рубахи на нем было корзно, сплошь в расписных узорах. Плотная ткань тепло грела спину, застежка на плече удерживала его, оставляя свободной правую руку. Этот византийского покроя плащ шили местные мастерицы, был он богат и наряден. Не стыдно и на пиру показаться, и к милой пойти. А сейчас Торир собирался именно к милой. Даже сердце забилось сладко, как подумал о ней — о своей Деве Лебединой.