Илья Носырев - Карта мира

То был еще один зал этого бесконечного музея, ничем не отличающийся от тех, сотню которых он миновал во втором круге. Он разочарованно вздохнул — а затем схватился за меч, внезапно осознав, что он здесь не один.

Кто- то притаился в темноте, дремлющей за металлическим корпусом громадной машины, возвышавшейся на его пути.

— Выходи, если ты не трус, и сразись со мною!

— Я не только сам не трус, но и научил тебя не быть трусом, — произнес бесконечно знакомый голос. — Теперь я это вижу ясно, хоть и стою в темноте.

Пауза шелестела сухими листьями, которые непонятно откуда берущийся ветер гнал по коридору лабиринта.

— Отец? — удивился Рональд.

— Я, сынок, — ответила темная фигура.

Она вышла на свет, и Рональд увидел человека, которого считал безвозвратно потерянным. Он пал отцу на грудь, обнял его и хотел было заплакать, но вовремя вспомнил, что рыцарь плакать не должен — никогда, ни при каких обстоятельствах.

— Папа, — произнес Рональд сдавленным голосом. — Почему ты исчез? Зачем ты оставил нас одних? Мама рассказывала мне в детстве, что ты был драконоубийцей и пал в битве с драконом. Когда я подрос, то понял, что это ложь во спасение. Так где же ты был, папа?

— Сын, — отвечал Исаак. — Все не так просто. Пойдем.

И они двинулись по длинной галерее. По обе стороны от них возвышались громадные непонятные машины столь причудливого вида, что Рональд и в сказках о таких не слыхивал.

— Арьес послал меня на разведку в деревню еще в 53-м году, вскоре после исчезновения короля, — рассказывал Исаак спокойным тоном. — Уже тогда в Новых Убитах завелись эти крестьяне-мертвецы. О них мало кто тогда слышал — ведь в Вечном городе вообще ни о чем, кроме цен на доспехи и новых модах знать не желают. Но Правитель чувствовал, что заваривается серьезная каша, которую всем его потомкам не расхлебать, и решил разузнать, что здесь и как.

Я приехал сюда один, на рассвете. Я помню этот день, словно это было сегодня. В сущности, в каком-то смысле это и было сегодня. Что есть время, как не один день, в течение которого мы возвращаемся воспоминаниями к утру, а сами движемся к вечеру?

Крестьяне встретили меня на удивление радушно: я назвался им купцом, караван которого ограбили разбойники. «Какие ж тут разбойники, батюшка, когда мы сами над Убитами крышу держим?» — удивился староста и, видно, не поверил. Но поселил меня как гостя, потчевал, чем мог — а я целых три месяца безуспешно пытался подслушать какой-нибудь разговор, касавшийся мертвецов, найти хотя бы намек на их присутствие в деревне.

Ты знаешь, я ведь был гением дознания всяких секретов. Меня посылали даже ко двору турецкого салтана — ведь я и по-турецки говорю, как настоящий турок, — и там я сумел завоевать доверие Великого визиря и вызнать те тайны, что потом позволили нам выиграть всю войну.

А тут я растерялся. С одной стороны, крестьяне вроде и не таили ничего. С другой стороны, вроде им и таить-то было нечего: живут они так же, как все, веруют в Христа, ревенантов в деревне не видно… Вопрос, заданный в лоб, их только напугал бы и настроил против меня — и вот я терпеливо заговаривал со знакомыми, намеками пытаясь вывести их на тему Муравейника — но новоубитцы настолько ловко обходили мои расспросы, что складывалось впечатление, что они действительно ничего не знают. Тогда я решил прибегнуть к своим самым эффективным трюкам.

Прежде всего, я пролез на сельский сход, переодевшись кузнецом Иеродулом, загримировавшись и нацепив бороду. Самый прихотливый контрразведчик при дворе турецкого салтана не отличил бы меня от настоящего кузнеца. Я просидел на сходе битых два часа, слушая, как мужичье спорит о меже, корме для свиней и испускает газы, да так и ушел ни с чем.

Затем я соблазнил дочь старосты, тайком от ее отца крутил с ней роман — целую неделю — а затем назначил ей свидание на кладбище, надеясь, что именно там ее легко будет вывести на нужный разговор.

«И, батюшка, — сказала она. — Чтой-то у вас скус извращенный; напрасно я с вами связалась». И действительно обидевшись, ушла. «А существует ли этот Муравейник вообще?» — задумался я, когда бесцельно прошли два месяца.

Наконец я решился на самый отчаянный шаг — забрался под косяк избы сельского старосты на свадьбе его дочери, чтобы подслушать разговоры пьяной компании. Ты же понимаешь, у пьяных нет секретов. Правда, долго мне там не удалось провисеть — избу топили «по-черному», и из-за отсутствия трубы весь дым скапливался именно под косяком. Я терпел почти целый час — а потом свалился прямо на обеденный стол.

Мужики едва меня не убили — только сам староста, у которого я жил на правах гостя, меня спас.

«Ты, мил человек, хватить дурить-то, а то мы тебе навешаем», — предупредил меня староста, когда свадьба закончилась. — «Пришел в гости, так и живи как человек, не бесчинствуй; а то вон что вытворил: кузнеца нашего в стог затолкал, на женитьбе дочки моей посуду побил, сверзнувшись с неба, точно звезда какая. Известно, ты человек веселый и любящий всякий розыгрыш, иначе бы не стал бы рядиться кузнецом на сельском сходе, когда всякий знал, что кузнец орет там, в сено запрятанный, да и над головами нашими повиснуть не решился бы, пока мы целый час есть и пить нормально не могли, а крепились, как бы не захохотать: мы ж думали, ты веселое что устроишь, подарок какой оттуда сбросишь моей дочке (чай, не зря ее брюхатил, поди) — и оттого вид делали, что не замечаем. Однако ж всякому веселью свой предел положон, и шутки у тебя все старые, ничего нового изобресть не умеешь. Ежели хорошо тебе у нас, то живи; а ежели скучно и занять себя нечем, иди куда шел, скатертью дорога».

И тогда я, осознав, что методы мои желаемого результата не принесли, спросил старосту в лоб:

— А правда ли, что вы якшаетесь с мертвецами?

— Лгать не буду — так и есть, — отвечал староста. — Я уж и надеяться перестал, что ты спросишь; уже третий месяц у нас живешь, а о главной-то нашей примечательности и слова не сказал. Я и сам тебе хотел рассказать, да рассудил: раз уж Новые Убиты такое знаменитое село, то негоже, чтобы мы сами нахваливали свою родину и сами начинали о чудесах всякому встречному расписывать. Нет уж, отец, ты сам нас обо всем спроси, а мы своей гордости не уроним. Ко мне даже и мужички приходили спрашивать: «Рассказать разве ему, малахольному, про наших мертвяков?» — а я им: «Никак нельзя, раз уж он себя таким фанфароном протестовал, задается на орехах и вопросика единого нам еще не задал про наши дива дивные, так и хрен с ним, пускай фанфаронничает, а мы себя держать будем и в грязь не оступимся».

«Ооооо, вот дурачье», — только и подумал я. Три месяца хитрых расспросов, продуманных акций, напряжения умственных сил и целое море дедукции — и все впустую из-за безмерной тупости и спеси этих презренных вилланов! И это я, Исаак Турецкий, коему прозвище сам Государь даровал за великие услуги, оказанные при османском дворе, оказался бессилен перед дремучим сознанием этих крестьян! Ибо поистине логику отличных от нас с тобой людей понять просто невозможно — и кто смог бы понять логику всех народов и племен, что населяют круг земель, тот стал бы подобен богу.