Катарина Керр - Дни изгнания

Далландра все чаще уезжала одна на равнину, подальше от шума и суеты алардана, и думала там о Стражах, особенно об Элессарио, по которой сильно тосковала. Иногда она думала, что любила бы Лослэйна больше, родись он дочкой, а не сыном, но главная проблема была, конечно, в ней и Адерине. Им обоим следовало быть молодыми, когда родился их сын, они должны были трястись над ним, и ссориться из-за него, и от этого сильнее любить друг друга. Конечно, у них бы родился еще ребенок, может даже два. Но всего этого не было, и мир для нее стал бесцветньхм, и она жила только воспоминаниями о другом, прекрасном мире, где все было проще и красочнее. Она чувствовала себя, как человек, которого прогнали от костра, когда бард рассказал только половину своей лучшей истории, и теперь он никогда не узнает, чем все кончилось. Что хотел Эвандар сделать для своего народа? Она все чаще и чаще вспоминала Эвандара и то, что он сказал ей на прощанье – возвращайся, если будешь несчастлива. Он знал, думала она, он знал, что это произойдет.

Перед тем, как алардан снялся с места, Адерин договорился, что Банамарио и ее муж перейдут в его алар. Лослэйна будут кормить и любить лучше, чем его будет кормить и любить она сама, подумала Далландра, и вопрос для нее был решен.

Вечером она зашла в палатку кормилицы, поцеловала на прощание Лослэйна и вновь ощутила укол совести за то, что так легко бросает его, ее маленького пухленького младенца с серьезным взглядом, пахнувшего молоком; но стоило ей выйти из лагеря, и чувство вины исчезло, и она больше толком ни разу и не вспомнила Лослэйна.

Далландра прошла около пяти миль на запад и нашла рощицу ореховых деревьев, росших там, где сливались вместе три ручья, образуя речку. Она сразу узнала ее, хотя две сотни лет назад ореховых деревьев здесь не было, а речка была совсем мелкой. Там ее ждал Эвандар, прислонившийся к дереву.

Он насвистывал трогательную мелодию. Далландра нисколько не удивилась тому, что он словно знал о ее появлении.

Было так здорово снова видеть его, сердце ее дрогнуло, и она вдруг поняла, что, кажется, любит его.

– Ты уверена, что хочешь вернуться? – спросил он.

– Уверена. Все это так странно. Мне не понравилось быть матерью, но теперь я могу принять роды. Я все же считаю, что кое-кому из вас хватит мужества, чтобы родить ребенка.

– Элессарио, например, и другим молодым. – Он засмеялся. – Забавная шутка. Родить ребенка. Я сразу и не понял. Знаешь, я становлюсь таким серьезным, я таким никогда не был.

Вместе вошли они в переливающийся туман, а впереди, между темными холмами и высокими горами, расстилалась ж4ущая их дорога. Далландра притронулась к шее, на которой уже висела аметистовая фигурка на золотой цепочке.

– А ты, Эвандар? Когда придет время, перейдешь ли ты в мой мир раз и навсегда?

– Могу ли я сделать это, зная то, что знаю, имея то, что имею?

– Если нет, ты потеряешь дочь.

Он остановился и посмотрел на нее, надувшись, как ребенок.

– Я могу быть такой же коварной, как и ты, – усмехнувшись, сказала Далландра. – Подумай только, если ты пойдешь первым, Элессарио обязательно пойдет за тобой. Она любит тебя даже больше, чем ты ее. Ты только представь себе: ты можешь спасти ее, спасая себя!

– Ты бесстыжая мошенница! – И он засмеялся, запрокидывая голову. – Я тебе кое-что скажу, Далла. Теперь я знаю, что значит тосковать о ком-то, и как это горько. Знаешь, почему?

– Думаю, что да. А как же Альшандра?

– Она покинула меня. Она ушла далеко вглубь.

– Далеко вглубь?

– Это плохой путь. Я объясню тебе позже.

Он поцеловал Далландру, и вокруг сомкнулся туман, а потом дорога превратилась в залитый солнцем луг, пестрящий яркими цветами.

В этот момент Адерин ощутил холод двеомера и понял, что она опять ушла. На этот раз он не плакал и не проклинал ее, просто сказал кормилице, что у Далландры осталась несделанной важная работа и ей пришлось вернуться. Банамарио, счастливая тем, что у нее есть целых два младенца, которых можно любить, и тем, что она живет в новом аларе, где всю тяжелую работу взяли на себя другие эльфьи, сказала только, что ей это все равно…

Ночью, когда он забылся тяжелым сном в палатке, вновь ставшей слишком большой и пустой, Далландра пришла к Вратам.

Во сне ему казалось, что они стоят на высоком утесе и смотрят вниз на покрытые туманом равнины. Видимо, мы находимся на западной стороне пастбищ, думал он, а на востоке восходит солнце в грозовых кроваво-красных тучах, что считается знамением зла. Далландра была одета не в эльфийские тунику и штаны, а в длинное платье пурпурного шелка, подпоясанное кушаком с драгоценностями. Как часто бывает во сне, он безо всяких объяснений знал, что это платье того стиля, который существовал в давно исчезнувших городах на далеком западе.

– Я пришла, чтобы принести свои извинения за то, что вновь покинула тебя, – сказала Далландра. – На этот раз ты не хотел, чтобы я осталась.

Это был не вопрос, а утверждение, и сердце Адерина сжалось от несправедливости сказанного, от того, что она могла подумать – он хотел, чтобы она ушла. А ведь он хотел только одного – снова суметь полюбить ее.

– Я не виню тебя за уход, – только и ответил он. – Для тебя в нашем мире не осталось ничего, верно? Даже сын не смог порадовать тебя.

– Верно. Но все же я хочу сказать, что…

– Ш-ш-ш! Не надо ничего объяснять, и просить прощения тоже ни к чему. Иди с миром. Я знаю, что тебя ничто больше не держит рядом со мной.

Она медлила, глаза ее наполнились слезами, губы печально скривились, и в то же время образ ее начал таять, бледнеть, превратился в туман, и ветер унес его в серый мрачный свет штормового утра. Он снова был в своей палатке, совсем проснувшийся, и слышал, как плачет Лослэйн в своей подвесной кожаной колыбельке. Адерин встал, переодел малыша и отнес его к Банамарио, чья палатка стояла рядом. Она кормила мальчика, а Адерин сидел возле нее на корточках и думал о двух стрелах с серебряными наконечниками, лежавших где-то в его палатке завернутыми в старое одеяло, залоге от Стражей, и залог этот оказался таким жестоким и беспощадным.

– Вот какой хороший мальчик, – приговаривала Банамарио. – Не хочешь больше кушать, мой хороший? Вот твой папа, Лэйн, иди к папе.

Адерин взял младенца и положил его на плечо, чтобы он отрыгнул, а Банамарио уже кормила своего ребенка, мальчика по имени Джавантериэль.

– Как вы думаете, мудрейший, когда вернется Далландра? – рассеянно спросила она.

– Никогда.

Она озадаченно посмотрела на него.

– У двеомера свои пути, Банни. Она выбрала тот, по которому больше никто из нас пойти не может.

– Я понимаю, но, мудрейший, мне так жаль!

– Меня? Не нужно. Я с этим смирился.