Дарья Иволгина - Степная дорога

Да, на то это два разных мира, чтобы почти не соприкасаться.

Почти.

Ибо – и это несомненно! – юный лукавец, обратившийся на глазах двух человек в белого тигра, был двоюродным братом Алахи.

Но он ничего определенного о судьбе Ариха не сказал. Мол, сами должны отыскать его и вызволить. Что-то говорил про своего деда, но Салих ничего не понял. Смутно догадался из выспренних речей юнца, что дед этот многое может, но немногого хочет. Так что полагаться на милости старикана тоже не следует.

А следует поступить вот как: в Самоцветных Горах, если поискать хорошенько, можно найти древний храм Владычицы Слез – той, к которой возносят последние молитвы отчаявшиеся люди. Храм этот – девичий; Богине служат молодые девушки, ощутившие в сердце потребность к самопожертвованию. Но служат недолго – одни год, другие пять лет. А потом уходят, уступая место другим. И лишь немногие живут при храме всю жизнь. Впрочем, все это слухи.

Да, это одни лишь слухи. Он, Хурсай, определенного ничего сказать не может. Он вообще слишком юн, чтобы знать так много. Кстати, никто из родни Хурсая ничего толком не знает о Владычице Слез. Демоны и духи не входят в этот храм. Туда только люди входят. И еще эта их Богиня.

Болтовня мальчишки раздражала Салиха: слишком уж много важности напускал на себя этот юный демон. А Алаха слушала и, судя по всему, старательно запоминала каждое его слово.

И вот теперь они снова приближаются к Самоцветным Горам, и Салих чувствует, как трясутся у него поджилки, как сжимается сердце. Все его тело, казалось, вопияло, взывая к его рассудку: "Бежать, бежать отсюда! Бежать без оглядки!" А рассудок мрачно отвечал: "Цыц, неразумное! Я здесь, потому что не могу оставить без пригляда мою маленькую госпожу!"

По счастью, они подходили к горам не с западной стороны, где разверзался зев преисподней – рудники, а с севера. У подножия гор встретили крошечный поселок – десяток глинобитных хижин, колодец, кузня на окраине да еще огороженное пастбище, где путешественники приметили небольшое стадо черных остророгих коров.

Алаха сморщила нос. Как всякий истый житель Вечной Степи, она искренне и всей душой презирала оседлый образ жизни, который казался ей убогим и достойным разве что одних рабов. Если город представлялся ей ловушкой, западней, тюрьмой для вольного духа, то этот жалкий поселок представлялся ее взору чем-то вроде могилы.

Любопытно, подумал Салих, наблюдавший исподтишка за морщившей нос Алахой, как бы ты, моя роза, посмотрела на ту нору, где прикованные цепью костлявые, хворые люди день и ночь добывают из черной породы самоцветные камни? Гром молотов, звон цепей, хриплый кашель, свист кнутов, ругань и шум осыпающейся породы – и так, не смолкая, целыми днями. И еще полумрак, коптящие факелы… Как бы ты смотрела на все это, вольное дитя вольной Степи? Каким ужасом наполнились бы тогда твои прекрасные черные глаза? С каким презрением стала бы ты относиться ко мне – ведь я родом из этой преисподней… Там умер и вновь родился мой дух. Оттуда – да, оттуда! – я вылез, прибегнув к обману, как жалкий змей с отдавленным хвостом и вырванными ядовитыми зубами…

– Госпожа, – заговорил он, торопясь отогнать дурные мысли, – здесь надо бы оставить коней, чтобы не погубить их горным переходом. Горные тропы не любят лошадей.

Алаха метнула на него быстрый взгляд.

– Дело говоришь, – сказала она. – Спроси, возьмут ли они наших коней на подержание или пожелают их купить.

– Я спрошу у них теплой одежды, – добавил Салих. – В горах может быть холодно.

Алаха молча кивнула.

Жителям поселка, видать, нечасто приводилось встречать здесь чужаков. Иной раз показывалось какое-нибудь кочевое племя, но оно всегда проходило стороной. Случалось, заходили сюда торговцы, привозили белые и цветные ткани, красивые бусы, расписную обувь, украшенную кисточками и шитьем, забавные прозрачные сосуды – всем прекрасные, но очень уж хрупкие!

Однако эти чужаки представляли собой что-то новое, прежде не виданное. Почти все жители, кто не был занят работами, вышли на пороги своих домов и остановились, хмуро глядя на медленно едущих мимо путешественников. Они разглядывали Алаху и Салиха так, словно те были демонами, а не такими же людьми из плоти и крови, как они сами.

Наконец Салиху надоело являть собою живую картину для увеселения местных жителей. Он спешился и неторопливо приблизился к одному из немногих мужчин, глазевших на чужаков.

– Мир тебе, почтенный! – обратился к нему Салих.

Мужчина – немолодой человек с седеющими густыми бровями, мрачно нахмуренными и почти скрывшими недоверчивые темные глаза, – вздрогнул, как от удара. Судя по его виду, он явно не ожидал, что эти чудовища – откуда только они появились? – наделены даром речи, да еще человеческой!

– Мир тебе, достопочтенный, – терпеливо повторил Салих, давая ему время освоиться с только что сделанным открытием.

Мужчина довольно быстро овладел собой. Насупившись – как ему показалось, грозно – он отозвался:

– Кто вы такие, чужаки, и каковы ваши намерения? Учтите, в поселке знают, за какой конец хватают саблю!

Он похлопал себя по бедру, на котором, конечно, никакой сабли не висело.

Салих улыбнулся.

– Оставь свои подозрения, почтенный, ибо они ни к чему. Мы – путники, нуждающиеся в совете знающих людей. Кроме того, мы хотели бы оставить здесь своих лошадей, а взамен получить два теплых меховых плаща. Обо всем этом можно было бы поговорить с кем-нибудь из…

– Да хотя бы со мной! – перебил его местный житель, разом открыв все то, что в Вечной Степи принято было скрывать: и нетерпение совершить сделку, и страх упустить выгоду (не сманили бы этих глупых чужаков соседи!), и обыкновенное отсутствие выдержки – а выдержка, терпение и умение прятать свои истинные чувства, особенно такие неприглядные, как жадность, считались среди народа Алахи первоосновой хорошего тона. Человека, не обладающего этими качествами, никто не уважал.

Салих с удивлением понял, что, похоже, разделяет мнение своей госпожи. Во всяком случае, никакого уважения этот человек у него не вызвал. Однако Салих последовал приглашению и, пригнувшись, вошел в принадлежавшую ему хижину. Алаха, приняв высокомерный вид, наотрез отказалась входить под этот кров. Она осталась на улице. Неподвижно сидящая на низкорослой степной лошадке, в шелковом платке, с ниспадающими на спину черными косами, с двумя безобразными, красными ранами на щеках, с беспощадными, узкими, как лезвия ножей, глазами – она казалась живым воплощением Войны.

На нее поглядывали издалека, потом стали подбираться поближе, но Алаха только положила руку на пояс, коснувшись рукояти, и любопытных как ветром сдуло. Девочка даже не улыбнулась. Ей было противно.