Владимир Ленский - Пророчество Двух Лун

В ее глазах мелькали ликующие искорки безумия, и Вейенто понял: она совершила убийство в угоду ему и теперь абсолютно уверена в том, что герцог ее вызволит. Разве он посмеет бросить в беде преданных людей? Тех, кто рискнул догадаться о его тайных желаниях? Женщину и мужчину, которые взяли на себя всю грязную работу и расчистили ему дорогу к трону?

Вейенто отвернулся, но яростный и счастливый взгляд Аббаны продолжал жечь его.

Талиессин следил за обоими и усмехался. Лицо принца побледнело, шрамы набухли кровью.

Гальен стоял рядом с трубкой и стрелами в дрожащих руках. При виде мертвой королевы ему стало дурно.

Талиессин быстро обернулся к нему.

– Положи эти штуки сюда, – приказал он, указывая на телегу, и смертоносные стрелы легли в ногах умершей.

А затем Талиессин – или, точнее, Гай – взял у купца моток веревки, набросил петли на шею обоим пленникам и привязал их к телеге.

– Трогай! – велел он купцу. – Вези в город.

Отряд из десятка стражников окружил телегу с телом владычицы. Толпа растерянных, заплаканных придворных потекла следом.

Королева лежала с открытым лицом, так что все, кто находился сейчас на дороге, могли ее видеть. Разговоры, шум, потасовки – все смолкло, едва только телега двинулась к столице. Уида на своей белой лошади, держа в седле впереди себя Генувейфу, догнала процессию и присоединилась к ней.

Купец, хозяин повозки, сидел на козлах и правил; Талиессин шел рядом, положив руку на бортик. Тишина катилась волной, охватывая толпу; те, кто только что орал и дрался, теперь боялись дохнуть громче, чем следовало.

А за повозкой, с веревкой на шее, тащились убийцы. Солдаты окружали их с трех сторон, не позволяя никому приближаться к пленникам ближе чем на десяток шагов.

Адобекк слушал племянников и старел прямо у них на глазах. Говорил Эмери; Ренье, синюшный от потери крови и безмолвный, полулежал в кресле.

Эмери произносил слово за словом – «королева», «отравленная стрела», «убийцы схвачены», «гробовщица из Коммарши», «Талиессин», «наши знакомые по Академии», – а по лицу Адобекка бежали морщины, одна за другой, как будто стекло лопалось, расходясь трещинами от того места, куда попали камнем. Казалось, он не слушает; процесс безостановочного старения происходит сам собою, независимо от произносимых слов.

И когда Эмери закончил говорить, Адобекк выглядел таким дряхлым, словно годы, некогда так ловко обманутые им, настигли его и наконец-то взяли верх, торжествуя над сокрушенной бодростью духа.

В какой-то миг Эмери испугался: не происходит ли сейчас то же самое с Ренье, который тоже был возлюбленным королевы. Он быстро повернулся к брату, но тот, по счастью, оставался прежним, если не считать жуткой бледности.

Трясущимся голосом Адобекк сказал:

– Я хочу лечь в постель.

Эмери вознамерился было помочь ему, но дядя отверг его услуги. Пришел Фоллон, очень мрачный, взял господина на руки, как ребенка, и понес на пятый этаж, в самую уединенную из всех его спален Эмери проводил их глазами, затем повернулся к брату.

– Вот уж не думал, что этот Фоллон такой сильный, – пробормотал Ренье.

– Тебя тоже отнести? – осведомился Эмери.

– Нет, я сам доберусь…

Эмери пошел вместе с ним. У двери в свою комнату Ренье обернулся:

– Я на месте. И даже не упал, как видишь.

– Я посижу с тобой, – сказал Эмери.

– Я еще не умираю! – огрызнулся Ренье.

– Никто не говорит о том, что ты умираешь. Просто я боюсь оставаться один, – признался Эмери. Он поднес руку к голове и прибавил вполголоса: – Музыка.

– Что? – В голосе Ренье мелькнул ужас.

Эмери кивнул.

– Та самая. Музыка сегодняшнего дня. Да.

– Не записывай ее, ладно? – попросил Ренье. – Если ее начнут исполнять, будет слишком страшно.

Эмери взял его под руку, помог устроиться в кровати. Уселся рядом в кресло, начал рассеянно листать альбомы с узорами для вышивания.

– Ты забросил свое рукоделие. Прежде неплохо рисовал иглой…

– Было некогда, – сказал Ренье.

– Я думаю, ты не прав касательно той музыки, – сказал вдруг Эмери. Было видно, что он напряженно размышлял над словами брата. – Это для нас ее смерть – страшное потрясение. Для кого-то – повод задуматься о себе, о других людях. Повод ощутить себя живым, полным сострадания, готовым любить. Не знаю, как еще это можно выразить…

– Я любил ее, – сказал Ренье и заплакал.

Генувейфа предпочитала работать одна. За все то время, что она занималась ремеслом своего отца, подручных у нее никогда не водилось, и сейчас, когда Талиессин все-таки навязал ей помощников, она попросту не знала, какими поручениями их нагрузить. В конце концов пришел Эмери и велел им вязать гирлянды и сплетать венки из живых цветов, не путаясь у гробовщицы под ногами и не сбивая ее вопросами.

Талиессин не ошибся, поручив Генувейфе погребение своей матери. Генувейфа творила эти похороны как произведение искусства, которому суждено остаться в веках, а не сгореть и развеяться по ветру за один вечер. Королеву обряжали для последнего выхода к народу поистине любящие руки. Впервые в жизни Генувейфа была по-настоящему счастлива. Она прикасалась к телу повелительницы с нежностью, а благоухающие эссенции и прекрасные наряды приобретали особенный, священный смысл во время церемонии подготовки.

Завершив дело, Генувейфа никому ничего не сказала. Просто постояла, созерцая приготовленное для погребения тело и ощущая, как восторг пронзает все ее существо, а затем повернулась и бросилась бежать. Инстинктивно она искала сейчас убежища от переполнявших ее возвышенных чувств и потому спряталась под кроватью своего друга Ренье, где и была обнаружена, когда настало время идти.

Королева сидела на троне, установленном посреди главной площади столицы, – там, где обычно проходило празднество возобновления брачного союза между землей королевства и кровью Эльсион Лакар. Высокий помост был увит цветами и лентами. Пышные гирлянды скрывали вязанки хвороста. Трон – резной, раскрашенный принадлежал к числу древних атрибутов королевской власти, по преданию восходящих еще ко временам второго из королей нынешней династии, Тегана.

В темно-красном платье, расшитом золотыми зигзагами, королева выглядела такой грозной, такой величественной, какой никогда не бывала прежде, даже в тот день, когда она вынесла смертный приговор. Ее красота повергала в трепет. Множество изменчивых ликов примеряла она при жизни, и несколько раз после смерти ее лицо менялось: оно побывало и печальным, и жалким, и неопределенным, как бы выражающим сомнение… Но теперь все остановилось, закостенело – и осталось таким навсегда.