Владимир Ленский - Пророчество Двух Лун

Горэм, бездетная немолодая особа, обладала большим опытом. Она вырастила восемь знатных детей, работая в разных семействах. Когда Талиессин нанял ее, чтобы она ухаживала за отпрыском наследниковой любовницы, она сразу поняла: вот ее последнее пристанище. Поставив на ноги такого ребенка, она больше не посмеет наниматься на работу к кому-либо другому.

После смерти Эйле Талиессин исчез, но за дом было заплачено до конца года, и Горэм не решилась бросить работу. Королева не выказывала ни малейшего интереса к ребенку своего сына, рожденному какой-то белошвейкой. Во всяком случае, внешне этот интерес никак не проявлялся. Горэм было жаль мальчика, такого хорошенького и здорового, да только никому не нужного.

Про себя она решила забрать маленького Гайфье себе, если отец его так и пропадет неизвестно где и не заявит на младенца своих прав.

Но Талиессин вернулся и почти сразу же ввалился в дом, который нанимал для Эйле. Он возобновил контракт, заплатил еще за три года вперед, а затем поднялся в светлую детскую и потребовал, чтобы ему продемонстрировали сына.

Гайфье за это время сильно вырос. Талиессин с интересом понаблюдал, как младенец проделывает свои нехитрые трюки вроде попыток приподняться и встать на ножки, хватаясь за опору. Потом похвалил Горэм, подарил ей коралловые бусы и сказал, что наведается через пару дней.

Однако он исчез и пришел лишь долгое время спустя. И не один, а с женщиной. С темнокожей зеленоглазой женщиной, которая неуловимо напоминала ее величество правящую королеву.

Талиессин показал ее Горэм так, словно она была бессловесным созданием, и сказал:

– Вот моя жена, и она должна родить. Следи за ней хорошенько. Ты все понимаешь, Горэм? Моя жена должна родить хорошенького, здорового ребенка. Если что-нибудь случится, я вздерну тебя.

Темнокожая женщина покосилась на мужа с легкой усмешкой, а Горэм присела в низком поклоне. Когда она выпрямилась, Талиессин уже ушел.

Оставшись с нянькой наедине, Уида сказала:

– Меня зовут Уида. Он женился на мне ради моей беременности. Ему нужен эльфийский наследник. Помоги мне.

Горэм ничего не могла с собой поделать: ей не нравилась Уида. Нянька часами плакала над кроваткой Гайфье: ей думалось, что ее любимец будет теперь обездолен, коль скоро Талиессин сумел раздобыть себе эльфийскую жену и завести от нее наследника Эльсион Лакар.

Но противоречить господину она не решалась и потому в тот день, когда Уида почувствовала приближение родов, вызвалась помогать ей.

Талиессин смотрел на алтарь, и вдруг ему показалось, что камень расширяется и начинает пульсировать, словно в ожидании мзды. На мгновение Талиессину стало страшно. Он подумал, что если помедлит, то камень надвинется на него и поглотит. И толпа сомкнется над его головой, как море, потому что толпа точно так же ждет приношения.

Четыре шрама на лице Талиессина вдруг набухли, как будто заключенная в них давнишняя боль пробудилась к жизни и неудержимо рвалась наружу.

Разорванные плотным полотном, затягивающим оконный проем, с трудом пробивались в комнату роженицы слова:

– …Две луны – одна кровь.

– Все случится иначе, если оба светила отдадут свой свет, дабы рассеять сумерки…

– Одна кровь, поделенная надвое…

– Они могут прятаться за тучами, но друг от друга им не скрыться…

– Четырнадцать лет – малый срок…

– Две луны – одна кровь…

– Ты станешь беречь их в ночи, брат, я же встану с ними рядом с первыми лучами зари…

Торжественные голоса, высокопарные речи, приглушенная далью музыка и вздохи толпы – все утонуло в самом близком, самом главном звуке: победном крике новорожденного младенца.

Уида засмеялась, откинувшись на подушки, и потянулась руками к вопящему существу. Оно смешно негодовало, оно разевало крохотный ротик, исторгая оттуда неумолкающий крик, а Горэм с негодованием глядела на смеющуюся роженицу. Ребенок в руках повитухи нависал над самым лицом Уиды, несколько красных капель расползлись по ее щеке.

– Девочка, – сказала Уида.

Гальен опустился на колени прямо в луже крови.

– Выпрями спину, – сказал палач. Он отложил топор на длинной рукояти и взялся за меч. Широкий, длинный, очень тяжелый.

Гальен чуть повернул голову, но самого палача не увидел. Просто рослая черная тень. Так могла бы выглядеть смерть: не мужчина, не женщина, некий темный сгусток, который ожидает в конце пути.

Голос у палача был самый обыкновенный. Такой уместно было бы услышать в лавке, на улице, в трактире. Просто незнакомый мужской голос.

– Кто ты? – спросил Гальен.

– Солдат, как и ты.

– Почему ты согласился?

– За плату, – сказал палач.

– Только за плату? – вырвалось у Гальена.

– Гай спросил: «Кто хочет казнить убийц королевы?» И тех, кто ринулся на этот призыв, остановил. Он выбрал из тех, кому было все равно.

– Почему?

– Потому что те, которым все равно, не станут вас мучить зря. Аббану велено было четвертовать, тебе – просто отрубить голову. Я так и сделаю.

– Гай заплатил тебе? – не веря собственным ушам, переспросил Гальен.

– Что в этом особенного? – сказал солдат. – Нам все платили за чью-то смерть. Раньше мне платил Ларренс. Встань ровно и выпрями спину, Гальен. Обещаю, что сделаю быстро.

Гальен отвернулся и увидел впереди себя грустное лицо Ренье. Какая-то девчушка жалась к груди младшего из братьев и таращилась на человека, которому суждено через мгновение умереть. Как будто пыталась прочитать на его лице какую-то тайну.

«Нет никакой тайны», – подумал Гальен.

Палач поднял меч. Ренье закрыл глаза, и в тот же миг, поддаваясь этому безмолвному совету, закрыл глаза и Гальен.

Жизнь закончилась.

Кожа натянулась на четырех шрамах Талиессина и вдруг лопнула. От боли он пронзительно вскрикнул, и тотчас ему стало легче. Напряжение отпустило. Четырьмя потоками кровь потекла прямо в середину алтарного камня. Одежда Талиессина, его руки, которые он невольно подставил под кровавые потоки, казавшиеся опасно изобильными, – все мгновенно потемнело.

И вдруг камень вспыхнул, как будто был сделан из прозрачного стекла и внутри его разложили огонь. Земля приняла кровь Талиессина, впитала ее в себя и затаилась, наливаясь плодородием.

Арфы гремели над королевством; в ночи торжествующе кричала новорожденная девочка; доски помоста и изуродованные тела казненных увозили на телеге прочь от столицы, и скоро ночь сомкнулась позади мрачного шествия.

Луны прошли по краю горизонта и погасли, так и не поднявшись в зенит. Почти весь небосклон разом занялся, оставшись темным только на севере; начиналась первая заря обновленного года.