Мервин Пик - Замок Горменгаст

Снова раздался ледяной голос, в котором уже не слышалось ничего человеческого:

– Какие причины?

Несмотря на то что Тита одолевала крайняя усталость, он почувствовал, как в нем на поверхность его физической слабости всплывает некая моральная сила, поддержанная нервной энергией. Он вовсе не собирался сообщать о своих чувствах, никоим образом он не предполагал даже намеком дать знать матери о своих тайных бунтарских мыслях, и он прекрасно понимал, что никогда не рискнул бы это сделать, если бы задумал все заранее. Но после того как у него невольно вырвалось признание, после того как он открыл, что в нем живут предательские – по отношению к Горменгасту – мысли, он решил идти до конца. И подняв голову, выкрикнул:

– Хорошо, я скажу вам!

Грязные пряди волос упали ему на лицо. В его глазах пылал вызов – после многих лет скрываемого неприятия того, что воплощал в себе Горменгаст, оно выплеснулось наружу. Он зашел слишком далеко, и пути назад не было. Графиня стояла совершенно неподвижно, возвышаясь над Титом как монумент. Тит, одолеваемый слабостью и обуреваемый чувством непокорности, видел ее массивную фигуру словно в тумане.

– Да, я скажу вам. Можете смеяться, если желаете, но я сделал все, чтобы поскорее сообщить о Щукволе, потому что он украл мою лодку, потому что он нанес страшную обиду Фуксии, потому что он убил Флэя… Он внушает мне страх… Мне все равно, действительно ли он пытался восстать против Замка – все это восстание заключается в воровстве, жестокости, подлом убийстве… Мне наплевать, называется ли это бунтом или нет. Мне наплевать, здорово ли, как вы выразились, сердце Горменгаста или нет. Я не хочу быть здоровым в том смысле, какой вы вкладываете в это слово! Всякий, кто послушно выполняет, что ему говорят, будет по-вашему здоров. А я хочу жить по-своему! Неужели вы не понимаете! Неужели не понимаете! Я хочу быть сам по себе, я хочу быть таким, каким сам себя сделаю, я хочу быть просто человеком, настоящим живым человеком, а не символом, каким-то сердцем Горменгаста! Вот те причины, о которых вы спрашивали! Щуквол должен быть пойман и… убит. Он убил Флэя, он нанес тяжкую обиду Фуксии. Он украл мою лодку. Разве этого недостаточно? А Горменгаст пускай катится к черту!

В наступившей невыносимой тишине стали слышны быстро приближающиеся шаги. Но казалось, прошла целая вечность, прежде чем шаги замерли, и перед Графиней предстал человек, явно чем-то очень смущенный. Он стоял с опущенной головой, руки у него дрожали, и он смиренно ждал разрешения сообщить, с чем пришел. С трудом оторвав свой взгляд от сына, Графиня повернулась к посыльному.

– Ну, – прошептала она, – что вы хотите сообщить?

Посыльный поднял голову, но некоторое время ничего не мог сказать. Губы раздвинулись, рот приоткрылся, но никаких звуков не последовало. Однако в его глазах Тит увидел нечто, что заставило вскочить на ноги, а сердце сжаться от страшного предчувствия. Тит сделал шаг к посыльному и невольно выкрикнул:

– Нет, нет, только не Фуксия!

Но не успев еще договорить, Тит знал, что с Фуксией случилось что-то ужасное.

Посыльный, стоявший перед Графиней, сказал:

– Ее милость госпожа Фуксия… утонула.

Услышав эти слова, Тит почувствовал, как в душе его произошла какая-то страшная перемена. И перемена эта была совершенно неожиданной. Теперь Тит точно знал, что ему нужно делать, он знал, на что способен, в нем не осталось страха. Смерть сестры была последним гвоздем, окончательно скрепив внутреннюю структуру, которой завершилось строительство личности Тита; дом выстроен, и хотя едва стихли удары молотка, в нем уже можно жить.

Смерть летающей девочки завершила детство Тита. Когда молния убила ее, гибкость детского мировосприятия уступила место пружинящей жесткости тела и духа. А смерть Фуксии отпустила эту пружину. Тит был не просто мужчиной, он был мужчиной, готовым к действию, – а это встречается так редко. Сжатая пружина расправлялась. Тит позабыл об усталости.

Энергией, которая питала его, был гнев; могучая, сметающая вспышка гнева все в нем перевернула. По сравнению с ней его эгоистическая вспышка, развязавшая язык – что само по себе было делом достаточно опасным и чреватым непредсказуемыми последствиями, – казалась уже чем-то малозначительным, хотя и потрясшим его мать и всех, кто стоял рядом, ибо все воспринимали Тита не столько как замкнутого, угрюмого человека, сколько как некий символ, лишенный всяких человеческих чувств.

Фуксия мертва! Фуксия, его темноволосая сестра, его дорогая сестричка…

– Боже, праведный Боже! – вдруг вскричал Тит. – Где? Где ее нашли? Где она сейчас? Где? Скажите быстрей, где? Я должен знать! Я должен ее видеть!

Потом, повернувшись к матери, добавил, но уже совсем другим тоном.

– Это дело рук «пегого зверя»! Убил ее он! Мать, он убил твою дочь! Кто еще мог бы это сделать? Кто мог бы посметь тронуть хоть волос на ее голове? Этот зверь смелее, чем можно было предположить! Боже, мама, поскорее отправляйте вооруженных людей! Все, кто может носить оружие, должны быть в деле! Моя усталость улетучилась! Я готов идти сейчас же и показывать дорогу! Я хорошо запомнил то окно, в которое он заплыл. Его можно окружить. Но добираться туда лучше всего на лодках, это будет быстрее и вернее. И не нужно карабкаться через Северные Острые Камни. Просто следует сейчас же отправить лодки. Все лодки, какие можно, с вооруженными людьми! Я видел его, мама, видел этого убийцу моей сестры!

Тит неожиданно повернулся и обратился к гонцу, принесшему страшную новость.

– Где Фуксия сейчас?

– Она в особой комнате, которую специально приготовил Доктор Хламслив, совсем недалеко от лазарета. Доктор находится сейчас там, с ней.

И тут раздался голос Графини, тихий, глубокий; она обращалась к Старшему Офицеру:

– Следует уведомить Резчиков, что они понадобятся для участия в захвате убийцы. Приготовить все плавучие средства, законченные и незаконченные, все, что может держаться на воде. Вывести все лодки, уже находящиеся на плаву, на патрулирование. Раздать оружие всем, кто может с ним обращаться!

Потом, повернувшись к человеку, рассказавшему о том, где находилось тело Фуксии, Графиня приказала:

– Ведите нас, показывайте дорогу.

Графиня и Тит в молчании шли за гонцом; когда до лазарета осталось несколько десятков шагов, Графиня, не поворачивая головы к Титу, сказала:

– Если бы ты не был болен…

– А я вовсе не болен! – воскликнул Тит, перебив мать.

– Прекрасно, но ты когда-то жаловался на потерю памяти… Ты уверен, что с тобой все будет…

– Со мной все будет в порядке. Я готов ко всему.

Тит не ощущал никакого страха; его самого поражало то, что у него откуда-то взялись силы, что в нем бурлит нервная энергия. Однако все чувства были приглушены переполняющей его существо болью, вспыхнувшей, как только он узнал о смерти Фуксии. Сквозь эту боль выплескивался бурлящий гнев, направленный на Щуквола, которого Тит считал виновным и в смерти Фуксии. Выбравшийся из мертвых глубин одиночества, Тит потерял всякий страх перед живыми, даже перед такой матерью, как Графиня.