Юрий Никитин - Куявия

В груди стало так горько, что он не мог вздохнуть, торопливо отвернулся от Яськи и тоже взглянул на великолепный закат, но и там как живое увидел гордое лицо артанки, брезгливость в глазах, отдернул голову, словно конь лягнул в подбородок.

Яська повторила заботливо:

– Случилось что? Ты почернел весь!.. Подыши, подыши свежим воздухом. А то наглотался дыму…

Ограбил, стучало в висках. Ограбил молодую девушку, лишил ее любимых игрушек, приданого, ее радостей. А вдобавок еще и в оковах.

Блестка с утра помогала женщинам готовить, зашивать одежды, в Долину все прибывали новые люди, всех хорошо бы покормить и обогреть, к вечеру едва переставляла ноги, тяжелые цепи тягостно позванивали. Женщины, что раньше страшились ее необузданной ярости, как же – артанка, теперь посматривали с сочувствием, а иногда слышала, как перемывают кости хозяину, который совсем уж озверел: такой тихий, добрый, мухи не обидит, а тут держит в тяжелых цепях такую милую и спокойную девушку, как только и передвигает ноги в таких оковах, ими бы дракона приковывать…

Она стискивала зубы, лицо держала надменным и высокомерным, да не увидят куявы усталости или изнеможения на лице артанки. Когда мужчины сели ужинать, Ефросинья подошла к ней и шепнула тихо:

– Ты устала, иди к себе.

– Я устала не настолько, – возразила Блестка.

– Все равно, – сказала Ефросинья и хитренько улыбнулась. – Сегодня к хозяину придут гости, там пара очень интересных мужчин… Или тебя это заинтересовало?

– Нет, – ответила Блестка, – спасибо, я лучше в самом деле пойду лягу.

Ноги ныли, особенно щиколотки, где поверх сапожек надеты толстые металлические кольца. Она подхватила цепь и, придерживая ее, чтобы не тащилась следом, ушла в комнату, с облегчением упала на ложе и вытянулась всем телом.

В дверь постучали, она горько усмехнулась, Сбыслав не стучит, он теперь вообще не заходит, вместо него теперь Оследнюк, молчаливый подмастерье кузнеца, только он, помимо Иггельда, в состоянии разомкнуть тугие скобы, охватывающие ее лодыжки. Постучали снова, Блестка лежала на спине, глядя в потолок. Дверь наконец распахнулась, Иггельд вдвинулся в проем хмурый, с всклокоченными волосами. Она смотрела холодно, напоминая взглядом, что она не сказала «Войдите», но он все равно вошел, так что не надо о куявской вежливости и правильном обращении.

Иггельд, похоже, понял, поморщился, подошел ближе и остановился, так же хмуро глядя сверху вниз. Ей на мгновение стало тревожно, он раскачивается, как могучий дуб под порывами сильного ветра, вдруг да рухнет, но заставила себя смотреть сквозь него, как будто он из дыма.

Он опустился на колени, она чувствовала его сильные пальцы, щелкнуло, одна лодыжка ощутила себя свободной, затем, после щелчка, и другая. Он поднялся, сказал горько, с неохотой, но она чувствовала, что он говорит твердо:

– Артанка, нам трудно бороться с собой… Но это не значит, что я должен поступать глупо и предавать своих. А снять с тебя оковы и на день – это подвергнуть всех риску.

Она наклонила голову, пряча глаза, чтобы он не увидел заблестевших в них слез.

– Ты видел, – прошептала она, – ты видел меня… заставил меня раскрыться.

– Сумел ли? – спросил он с жадной надеждой.

– Ты знаешь, что сумел, – ответила она обреченно. – Мое тело меня предало. Наши сердца стучали вместе, куяв… И что ты из этого понял? Ни-че-го.

– Артанка!.. Ты даже не говоришь, как тебя зовут. Это не имя – Артанка!

Она прошептала горько:

– Я могла тебе сказать свое имя, я могла тебе сказать все, что ты бы захотел… и намного больше! Но ты оказался слеп и глух. И ничего не понял.

– Почему?

– Или понял? – переспросила она. – Тогда еще хуже. Запомни, больше я ни слова не скажу про эти оковы. Никогда не потребую… тем более – не попрошу их снять. Но ты потерял даже ту искру, что оставалась. Ты понял?

Он сказал умоляюще:

– Я не могу! На мне вся Долина! Зачем на меня только взвалили всю эту махину, эту гору?.. Но твоему слову я не могу верить…

– Почему?

– Потому что мы воюем! – крикнул он. – Потому что клятвы, данные врагу, не обязательны! Потому что это уже не клятвы, а военная хитрость, что приравнена к доблести, так как ведет к поражению противника. Потому что я панически боюсь тебя потерять…

Она сказала мертвым голосом:

– Ты меня уже потерял.

– Нет, пока ты здесь!

– Это только тело, – возразила она. – Тело, которое ты можешь насиловать. Ты сильнее меня, признаю. И, если не одолеешь, всегда можешь позвать на помощь стражников. Может быть, ты сумеешь даже… если долго будешь стараться, сумеешь заставить мое тело откликнуться. Но это только мое тело, дурак. А меня ты потерял.

Его лицо было страшным, из груди вырвалось тяжелое дыхание. Он поднял кулак, она подумала, что он ее сейчас ударит, но кулак разжался, ладонь с силой хлопнула по его колену.

– Ты со мной, – сказал он упрямо. – Ты принадлежишь мне.

– Ты можешь думать как хочешь, – возразила она с горечью. – Я буду принадлежать тебе, когда, будучи разлученная с тобой, вернусь к тебе по своей воле! Это и есть – принадлежать!

Ее голос чуточку дрогнул, она успела подумать, что проговорилась, ей втайне хотелось бы принадлежать так, чтобы из любой темницы, разметав ее, ринуться к нему, но, к счастью, занятый собой и своими терзаниями, он не заметил, как она на миг приоткрылась снова.

– Кто говорит о любви? – спросил он горько.

Она поперхнулась, сказала более ровным голосом:

– Ты прав, никто. Я была бы совсем сумасшедшей…

Она про себя договорила: «…раз все еще надеюсь, что ты меня поймешь», – и видела по лицу, что он договорил другое: «…если не попыталась бы в лагере врага не пустить в ход все воинские приемы». Но уговаривать, объяснять снова и снова чересчур унизительно. Она и так уже унизилась достаточно.

– Достаточно, – повторила вслух. – Я – пленница. Все.

– Ты – пленница, ты – почетная пленница, – добавил он.

– Не бывает почетных, – возразила она. – Плен всегда только позорный. Надень на меня оковы, куяв. Это поможет мне еще больше тебя возненавидеть.

Мне это очень нужно, добавила про себя.

Три дня Иггельд вообще не показывался в доме, а потом явился весь почерневший, в закопченных доспехах. Она видела, как он морщился, берег левую руку. На скуле пламенеет свежая ссадина, доспех посечен, глубокие зарубки на груди, а железо на плече изуродовано так, что видна пропитанная кровью повязка.

Он пробыл в доме не больше часа, за ним пришли лекари, увели почти насильно. Еще неделю не видела его, хотя, по слухам, уже оправился от ран и снова на драконе сражался с артанами. Все эти дни вздрагивала от шагов за дверью, прислушивалась с надеждой, а ночью едва дожидалась утра, чтобы спешить на кухню готовить еду, в надежде увидеть, как он сядет за стол, как будет иногда скользить по ней взглядом, стараясь, чтобы она этого не заметила. И она тоже будет стараться изо всех сил, чтобы не рассмотрел, как жадно за ним наблюдает.