Александр Бушков - Майор и волшебница

Ну, и еще несколько документов, уже третьеразрядных — всякие справки, абсолютно ей теперь ненужные продовольственные карточки… Что ж, теперь я знал точно: первоначальные подозрения не подтвердились, она та, за кого себя и выдает, нет никакой нужды хватать ее за шиворот и представлять, куда надлежит. Может преспокойно уходить на все четыре стороны…

Я сложил документы обратно в бумажник, поднял глаза. Линда сидела, поставив чемодан на колени и держа обеими руками его поднятую крышку.

— Это что означает? — полюбопытствовал я.

Линда ответила с той же бледной улыбкой и слабенькой ноткой вызова:

— Чтобы вы довели дело до логического конца, господин майор. Где проверка документов, там и обыск…

Только этого не хватало — копаться в вещах девчонки, которая ни в чем не подозревается и задержанию не подлежит… Чисто для порядка поворошил двумя пальцами то, что лежало сверху, — в самом деле, платья, бельишко и туфли, все, надо полагать, что при ней было в Шпайтене. Только большую фотографию-паспарту взял в руки и рассмотрел внимательно. Молодой, близкий к моим годам (мне тогда было двадцать шесть) лейтенант в мундире тех времен, когда немецкая армия до Гитлера звалась еще не вермахтом, а рейхсвером — нацистского орелика на груди нет. Ага, и надпись на обороте: «Милой Линде от папы. Теперь папа лейтенант. 07.09.1930». И без надписи, и без вопросов ясно, что это отец — невооруженным глазом видно несомненное сходство.

Вообще-то в его годы, с его выслугой и безупречным (Линда упоминала с плохо скрываемой гордостью) послужным списком полагалось бы уже если не полковником быть, то самое малое подполковником. А он застрял в капитанах, на батальоне. Ну, Линда же говорила: не скрывал он особенно ни своего отношения к наци, ни уважения к Бисмарку и его заветам. Видимо, все же взгляды свои высказывал достаточно осторожно, меру знал — так что (я специально спрашивал) никаким репрессиям никогда не подвергался, даже в сорок четвертом, когда генералы устроили заговор против Гитлера, неудачно подложили бомбу, и гестапо гребло не только замешанных и причастных, но и в чем-то сомнительных. Линда рассказала еще — в сорок первом, когда немцы готовились напасть на Советский Союз, какой-то недоброжелатель отца с золотыми генеральскими дубовыми листьями на красных петлицах изрек: «Ну, раз он такой почитатель Бисмарка и наверняка тайный русофил, нечего ему делать на Восточном фронте, пусть остается на прежнем месте». Видимо, ничем другим не мог напакостить. То есть, как теперь ясно, это он думал, что напакостил, не пустил на передовую; где капитана обязательно ждали бы повышения в чинах и награды. А получилось — весьма даже не исключено — жизнь спас. В Европе с сорокового года войны не было, и капитан четыре года, до высадки союзников, проторчал в тылу не где-нибудь, во Франции, прямо-таки на курорте. Ну что же, не самый скверный экземпляр немецкого офицера. Встреться он мне, я бы, разумеется, с ним обниматься по-дружески и не подумал (всё же исправно служил, несмотря на взгляды), но отнесся бы к нему гораздо лучше, чем к тем, кто воевал против нас…

Я защелкнул застежки и поставил чемодан на землю рядом с ее невысоким сапожком.

— Ну как, господин майор? — спросила Линда. — Я прошла испытание? Больше не считаюсь подозрительной личностью в расположении войск?

— Не считаешься, — суховато ответил я.

Закурил и в который раз протянул ей пачку «Гитанес» (я тогда не знал, что у французов, в отличие русских и немцев, слова, пишутся совсем не так, как произносятся, и сигареты звались «Житан». И Колька не знал, иначе непременно пустили бы шуточку вроде «Жиган курит «Житан».

Молчание воцарилось определенно неловкое — я понятия не имел, о чем с ней дальше говорить, да и она наверняка тоже. А торчать тут еще предстояло какое-то время: хвост танковой колонны уже виднелся вдали, но один ИС встал у самого въезда на мост, загородив дорогу остальным, и, судя по суете «копченых» [2] Прозвище танкистов в Отечественную. , что-то у него случилось с двигателем. Даже сюда доносились маты их подбежавшего офицера.

Самым простым выходом было бы встать и уйти, оставив ей сигареты. Но что-то мне сделать это не давало. Сложные у меня были чувства, мне самому не вполне и понятные… Мешанина чувств и мыслей.

С немками я общался не впервые. Если уж откровенно, с двумя даже случились скоротечные военно-полевые романчики — в нарушение известного приказа, но при тех самых обстоятельствах, когда никто не уличил бы. Оба раза на одну колодку: офицер на квартире и хозяйка — молодая симпатичная вдовушка, отнюдь не избегавшая маленьких житейских радостей. Обе не успели завести детей, у одной муж погиб в Африке в сорок втором, у другой вообще в тридцать девятом в Польше…

Здесь было что-то совсем другое. До сих пор немецкие беженцы для меня, как практически и для всех остальных, оставались этакой безликой серой массой, на которую и внимания не обращаешь. И вот я впервые долго поговорил с одной, к тому же молодой и красивой. Но дело не в том даже, что она красивая, — человека в ней увидел. С удивлением, с неудовольствием поймал себя на том, что начинаю ее жалеть.

И еще… Было в ней что-то, чему я и сегодня не в состоянии подобрать точного определения. Какая-то непонятная притягательность, что ли. Не имевшая ничего общего с обычным мужским интересом. Не хотелось думать, что я сейчас уйду и вскоре уеду, а она останется на этой чертовой обочине. Что с ней будет? К бабке не ходи, одно из двух: либо свалится и загнется на дороге от слабости и голодухи (видели мы не раз таких покойников), либо попадет в руки беззастенчивым ухарям, напрочь лишенным обходительности Кольки-Жигана. И в этом случае неизвестно, выживет ли. И корни у нее славянские, и отец против нас не воевал, и притягательность эта странноватая — я не мальчик, но такой раньше ни в одной женщине не видел.

По складу характера я никак не тугодум, да и война давно приучила быстро принимать решения. Вот и сейчас я твердо принял решение, сам себе в глубине души удивляясь. Принял, однако, словно с головой в холодную воду бросился. Авантюра, конечно, и уж безусловно нарушение известного приказа, но на войне, что уж там, многое сходило с рук. Бог не выдаст — свинья не съест. На семь бед один ответ. Можно подобрать еще кучу пословиц и поговорок. А если еще учесть, что я, как жизнь показала, везучий…

— Линда, — сказал я. — Ты когда в последний раз ела?

— Вчера днем, — ничуть не удивившись, просто ответила она. — У меня оставалось последнее колечко, тоненькое, но золотое, с маленьким, но бриллиантиком. Отец подарил на совершеннолетие. Мне попался фермер… — Она горько улыбнулась. — Благородный немецкий фермер… За колечко он мне дал вот такой кусок колбасы (она показала пальцами сантиметров пятнадцать), два вареных яйца и краюшку хлеба. Вообще-то он мне предлагал остаться у него… ну, вы понимаете. Говорил, что я непременно пропаду, если пойду дальше, а он вдовец, обещал хорошо кормить и не утруждать работой… Я отказалась, очень уж противный был тип: лысый брюхан с сальной физиономией. Видимо, я еще не дошла до предела, за которым все безразлично, и в том аду, в который превратилась Германия, многое из прежней жизни приходится отбросить: мораль, гордость…