Роджер Желязны - Этот бессмертный [litres]

– Надеюсь, – сказал я. – Хотя, если это затянется, я пошлю за тобой. До сих пор неизвестно, где я буду.

– Кто этот Корт Миштиго?

– Деятель с Веги, журналист. Важная птица. Хочет написать о том, что от Земли осталось. Вот я и должен ему показать. Я. Лично. Черт его дери!

– Если тебе дают десятимесячный отпуск на плавание, то не жалуйся, что перетрудился.

– А я жалуюсь и буду жаловаться. Считается, что моя работа – это синекура.

– Почему?

– В основном потому, что я сам так поставил. Двадцать лет я вкалывал, чтобы сделать Искусства, Памятники и Архивы тем, что они есть теперь, а десять лет назад я довел это дело до того, что мои сотрудники прекрасно управляются и сами. Так что я позволяю себе пастись на лужайке и являться, когда хочу, чтобы подписать бумаги да заодно поделать что-нибудь эдакое, для собственного удовольствия. И на́ тебе – лизать чей-то сапог! Чтобы сам Комиссар ехал вместе с веганским писакой, когда его мог бы сопровождать любой мой сотрудник. Не боги же они, веганцы!

– Одну минутку, – сказала она, – извини. Ты сказал: «Двадцать лет? Десять лет?»

Такое чувство, будто тонешь.

– Тебе ведь нет и тридцати.

Я погрузился. Подождал. Снова выплыл.

– Гм… знаешь, есть кое-что такое, о чем я, человек в общем-то скрытный, никогда при тебе не упоминал… А тебе-то сколько, Кассандра?

– Двадцать.

– Ух! М-да… Я примерно раза в четыре тебя старше.

– Не понимаю.

– Я тоже. Даже доктора. Я как бы остановился где-то между двадцатью и тридцатью, там и остаюсь. Полагаю, что это словно, ну… часть моей персональной мутации, так вот примерно. Разве это что-нибудь значит?

– Не знаю… Да, значит.

– Тебе наплевать на мою хромоту, мою жуткую косматость, даже на мое лицо. Тогда почему тебя должен волновать мой возраст? Я молод для всего, что положено.

– Это как раз не одно и то же, – сказала она непримиримо и окончательно. – Что, если ты никогда не станешь старше?

Я куснул губу:

– Должен, рано или поздно.

– А если поздно? Я люблю тебя. Я не хочу, чтобы ты был без возраста.

– Ты проживешь до ста пятидесяти. Есть специальные средства Ж. С. Ты будешь их принимать.

– Но они не оставят меня молодой, вроде тебя.

– На самом деле я не молод. Я родился старым.

Это тоже не помогло. Она начала плакать.

– Впереди еще столько лет, – напомнил я ей. – Кто знает, что за это время может случиться?

После этих слов она еще пуще заплакала.

Я всегда живу по воле импульса. С головой у меня, в общем, все в порядке, но получается, что, как правило, я начинаю соображать только после того, как что-нибудь ляпну и дальнейший разговор уже теряет смысл.

Вот одна из причин, почему я имею штат компетентных сотрудников, хорошую радиосвязь и пасусь себе на лужайке большую часть времени.

Однако есть вещи, которые никому не препоручишь.

Поэтому я сказал:

– Послушай, тебя ведь тоже не обошло Горючее Вещество. Я только через сорок лет понял, что мне не сорок. Может, то же самое и с тобой. И я просто соседский малыш…

– Ты что-нибудь знаешь о других подобных случаях?

– Ну, если…

– Не знаешь.

– Не знаю.

Помню, тогда я снова испытал желание оказаться на борту корабля. Не на большом великолепном судне, а просто на моей старой посудине «Золотой Идол», прямо там, в бухте. Помню, мне захотелось снова привести его в гавань и увидеть в тот первый сверкающий миг там Кассандру, и чтобы можно было начать все сначала – и то ли рассказать ей сразу же обо всем, то ли пробиться назад, сквозь уходящее время, и держать язык за зубами по поводу своих лет.

Это была неплохая идея, но, черт возьми, медовый месяц уже закончился.

Я подождал, пока она перестанет плакать и я снова почувствую на себе ее взгляд. Затем я еще немного подождал.

– Ну как? – спросил я наконец.

– Нормально, спасибо.

Я нашел ее вялую руку и поднес к губам.

– Родос, перстами дарящий, – тихо выдохнул я, и она сказала:

– Может, это хорошо, что ты уезжаешь, – не насовсем же…

И бриз, срывавший пар с кофейных чашек, снова явился, влажный, покрывающий нас гусиной кожей и вызывающий дрожь то ли в ее, то ли в моей руке – точно не знаю. Он встряхивал и листья, и они роняли росу на наши головы.

– А ты не преувеличиваешь специально для меня свой возраст? Хотя бы немножко?

Тон ее голоса предполагал, что самым разумным будет с нею согласиться. Поэтому я ответил со всей убедительностью:

– Да.

В ответ она улыбнулась, в какой-то мере снова уверовав в мою человеческую природу. Ха!

Так мы там и сидели, держась за руки и глядя на пробуждение дня. Вдруг она начала напевать. Это была грустная песня, рожденная много веков назад. Баллада. В ней рассказывалось о молодом борце по имени Фемокл, борце, который ни разу не терпел поражения. Так что, само собой, он решил, что он величайший борец на земле. В конце концов Фемокл бросил свой вызов с вершины горы, и, так как оттуда до жилища богов было недалеко, они быстро откликнулись: на следующий же день на спине огромной дикой собаки, покрытой железом, в город въехал мальчик-калека. Они боролись три дня и три ночи, Фемокл и мальчик, и на четвертый день мальчик переломил молодому борцу хребет и оставил его там, в поле. И где проливалась кровь его, там вырастал strigefleur, как называет его Эммет, цветок-вампир, который, не имея корня, стелется, крадется в ночи, ища утраченный дух павшего победителя в крови его жертв. Но дух Фемокла покинул землю, и цветам этим вечно красться и искать. Проще, чем у Эсхила, но и мы ведь проще, чем были когда-то, особенно обитатели Материка. Кроме того, на самом деле все происходило вовсе не так.

– Почему у тебя слезы? – вдруг спросила она меня.

– Я подумал об изображении на щите Ахиллеса [3] Щит Ахиллеса украшали изображения земли, моря, солнца, месяца, звезд, а также различных сцен из жизни Греции, включая свадьбы, войны, уборку урожая и прочее. и о том, как это ужасно – быть образованным существом. И это не слезы. Это на меня с листьев капает.

– Я сделаю еще кофе.

Пока она возилась, я вымыл чашки и сказал, чтобы она позаботилась об «Идоле» и чтобы поставила корабль в сухой док, если я пришлю за ней. Она пообещала.

Солнце еще выше забралось в небо, и вскоре со двора старого Алдониса, гробовщика, стал доноситься стук молотка. Проснулись цикламены, и в дуновениях бриза долетал с полей их аромат. В небе высоко над головой, словно темное предзнаменование, скользила по направлению к материку летуче-паучья мышь. Я дернулся, чтобы подхватить ствол тридцать шестого калибра да бабахнуть, да посмотреть, как она упадет. Но все известное мне огнестрельное оружие было на борту «Идола», так что я просто проследил, как она скрылась из глаз.

– Говорят, на самом деле их родина не Земля, – сказала Кассандра, глядя вслед, – и что их завезли с Титана для зоопарков и прочих подобных мест.