Роджер Желязны - Этот бессмертный [litres]

Хасан же подошел, когда я глядел на внезапно поднявшийся и помутневший Нил. Так мы стояли какое-то время, а потом он произнес:

– Женщина твоя ушла, и на сердце у тебя тяжело. Словами его не облегчишь, что написано, то написано. Но пусть тебе будет известно, что я скорблю вместе с тобой.

Затем мы еще довольно долго стояли вместе, и он ушел.

Насчет него я не гадал. Хасан был тем, кого можно было отставить в сторону, даже если он и запустил машину в действие. Он никогда не носил в себе злобу, никогда не убивал просто так. У него не было личных мотивов меня убивать. Я был уверен, что его соболезнование – истинное. Если он и собирался меня прикончить, то это никоим образом не пересекалось в данном случае с искренностью его чувств. Настоящий профессионал должен уметь отделять личное от того, что ему поручено.

Миштиго не выразил ни слова сочувствия. Это было противно его природе. Среди веганцев смерть – время радости. На духовном уровне это означает sagl – завершение – рассыпание души на маленькие сладострастные уколы, рассеивающиеся вокруг, чтобы принять участие в великом всемирном оргазме; на материальном же уровне смерть представлена kundabad’t – строго официальной описью большой части личного имущества покойного, чтением завещания по наследству и дележом его богатств, что сопровождается мощным застольем с песнями и выпивкой.

Дос Сантос сказал мне:

– То, что с тобой случилось, очень печально, мой друг. Лишиться своей женщины – это лишиться крови в венах. Горе твое велико, и тебя не утешить. Это как тлеющий огонь, который не умирает, это печально, и это ужасно… Смерть жестока и темна, – закончил он, и глаза его увлажнились, поскольку, случись она с греком, евреем, мавром или еще с кем-нибудь, для испанца жертва есть жертва, вещь, которой следует выказать свой пиетет на одном из тех таинственно сокрытых уровней, каковых недостает мне.

Красный Парик подошла и промолвила:

– Это чудовищно. Огорчена. Больше нечего сказать, сделать, но огорчена.

Я кивнул:

– Спасибо.

– И кое-что я должна тебя спросить. Не сейчас. Позднее.

– Хорошо, – кивнул я и, когда они ушли, стал снова смотреть на реку и подумал об этой последней парочке. В голосах их было такое же сочувствие, как и у остальных, однако, похоже, они каким-то образом были замешаны в истории с големом. С другой стороны, я не сомневался, что именно Диана кричала, когда Ролем теснил меня, кричала, чтобы Хасан его остановил. Таким образом, оставался Дон, но тут я начал испытывать сильные сомнения в том, что он способен что-либо сделать, не посоветовавшись предварительно с ней.

Сие же не оставляло никого.

И не было ни одного по-настоящему очевидного мотива…

И все это могло быть случайностью. Но…

Но у меня было чувство, что кто-то хочет меня убить. Я знал, что Хасан не побрезгует выполнить две работы в одно и то же время для разных нанимателей, если только там нет столкновения интересов.

И это соображение сделало меня счастливым.

У меня появилась какая-то цель, какое-то дело. Ничто так не вызывает жажды жить, как чье-то желание, чтобы ты умер. Я найду этого человека, выясню, что к чему, и остановлю его.

Второй пасс смерти не заставил себя долго ждать, и как бы мне ни хотелось приписывать его некоему агенту в человечьем обличье, сделать этого я не мог. Просто один из фокусов слепой судьбы, который иногда является незваным гостем на обед. Однако же сам финал оставил меня в некотором недоумении, подарив для размышления несколько новых, смущающих меня соображений.

Вот как это было.

Возле Нила, этого великого наводнителя, приносящего урожай, этого стирателя границ и отца геометрии на плоскости, сидел веганец, делая наброски противоположного берега. Полагаю, что, будь он на другом берегу, он бы зарисовал тот, на котором сидел, но это циничное предположение. Что меня беспокоило, так это факт, что он ушел один на теплое, заболоченное место, никому не сказав, куда собрался, и не взяв с собой ничего более грозного, чем карандаш номер два.

И это случилось.

Старое пятнистое бревно, что проплывало вблизи берега, вдруг перестало быть пятнистым бревном. Его длинный извивающийся конец хлестнул небеса, а впереди возникла огромная зубастая пасть, и множество маленьких ног, царапнув кромку берега, покатились по земле колесом.

Я завопил и схватился за пояс.

Миштиго выронил блокнот для рисования и бросился наутек. Но боадил уже настиг его, и стрелять я не мог. Так что я сделал рывок к нему, но, пока я добежал, гад дважды обвился вокруг Миштиго, и тот из светло-голубого стал темно-голубым, и зубы уже приближались к нему.

Теперь оставался лишь один способ расслабить сокращающиеся мышцы гада, хотя бы на мгновение. Подпрыгнув, я ухватился за эту голову, которая чуть замедлила движение, словно чтобы разглядеть свой завтрак, и мне удалось уцепиться пальцами за костяные наросты по ее бокам. Со всей силой, на которую только способен, я вонзил большие пальцы в глаза гаду.

Тогда этот дергающийся гигант ударил меня серо-зеленым кнутом. Я взлетел и приземлился на расстоянии десяти футов от своего прежнего местонахождения. Миштиго отбросило дальше, в сторону берега. Он еще не успел встать на ноги, когда гад снова атаковал.

Но только не его, а меня.

Я метнулся в сторону, и большая плоская голова промахнулась всего лишь на несколько дюймов, при том что меня с ног до головы обдало грязью и галькой. Я откатился как можно дальше и начал вставать, но хвост твари оказался тут как тут и снова сбил меня с ног. Ползком я рванулся назад… Поздно – гад набросил на меня петлю. Она обвилась вокруг моих бедер, и я снова упал.

Тут меня выше этой петли обхватили две голубых руки, но их помощи хватило только на пару секунд. Затем оба мы были повязаны узлами.

Я сопротивлялся, однако можно ли бороться с толстым скользким бронированным кабелем, у которого множество лап, старающихся тебя разорвать. В тот момент правая моя рука была плотно прижата к боку, а левой не за что было уцепиться. Кольца вокруг меня сжимались. Голова гада приближалась, и я пытался выдернуться: колотился и царапался, пока наконец не удалось выпростать правую руку, отчасти лишившись при этом кожи.

Этой рукой я и остановил надвигающуюся голову. Я ухватился за нижнюю челюсть и уперся в нее, не давая голове приблизиться. Вокруг моего пояса обвилась еще одна тугая петля – она была даже мощнее, чем объятие голема. Гад замотал головой, освобождаясь от моей руки, – голова опустилась, широко раскрывая челюсти.

Сопротивление Миштиго, должно быть, тоже мешало гаду – движения последнего были не столь скоры, что давало мне время сориентироваться.

Чтобы удержать челюсти, я сунул обе руки в пасть. Нёбо было скользким, и ладонь моя медленно сползала по нему. Собрав все свои силы, я как мог надавил на нижнюю челюсть. Пасть открылась еще на полфута и на этом застопорила.