Н. Джемисин - Врата Обелиска [litres]

– Ты для нас ничего не делаешь, – говорит он. – Только для нее. Зачем ты мне это рассказываешь?

Я складываю губы изгибом, и его челюсть твердеет от отвращения. Мне-то что.

– Иссун хочет безопасного места для Нэссун, – говорю я. Молчание, возможно, проходит час. Или мгновение.

– Она не знает, где Нэссун.

– Врата Обелисков дают достаточную четкость видения.

Вздрагивание. Я вспоминаю слова для этого движения – вздрагивание, вдох, сглатывание, гримаса.

– Огонь подземный. Тогда… – Он мрачнеет и смотрит на полог перед спальной.

Да. Когда ты очнешься, ты захочешь найти свою дочь. Я вижу, как осознание этого смягчает выражение лица Лерны, снижает напряжение его мышц, расслабляет позу. Я понятия не имею, что все это значит.

– Почему? – У меня уходят годы на осознание того, что он говорит со мной, а не с собой. Однако, когда я это понимаю, он заканчивает вопрос. – Почему ты остаешься с ней? Ты просто… голоден?

Я справляюсь с желанием размозжить ему голову.

– Конечно же, потому, что я люблю ее. – Вот, мне удалось сохранить цивилизованный тон.

– Конечно. – Голос Лерны звучит тихо.

Конечно.

Он выходит, чтобы передать мою информацию другим лидерам общины. За этим следует столетие или неделя кипучей деятельности, пока остальные общинники пакуются и собираются с силами для явно долгого, изнурительного и – для многих – смертельного путешествия. Но выбора у них нет. Такова жизнь Зимой.

Спи, любовь моя. Исцеляйся. Я постою на страже и буду рядом, когда ты снова отправишься в путь. Конечно. Смерть тоже выбор. Я позабочусь об этом ради тебя.

(Но не для тебя.)

Но еще…

Я слушаю сквозь землю. Я слышу эти вибрации. Когда вырезан новый ключ, его бородка оформлена и заточена достаточно, чтобы он мог связаться с обелисками и заставить их петь, мы все это узнаем. Те из нас, кто… надеется… ищут этого певца. Мы навеки лишены способности повернуть ключ сами, но мы можем повлиять на направление его поворота. Когда какой-либо обелиск резонирует, можешь быть уверена, что кто-то из нас рыщет поблизости. Мы разговариваем. Потому я и знаю.

Нэссун просыпается среди ночи. В бараках темно, так что она старается не наступать на самые скрипучие половицы, надевает ботинки и пальто и выходит из комнаты. Никто из остальных не шевелится, если и замечает. Они, вероятно, думают, что ей надо выйти по нужде.

Снаружи тихо. Небо на востоке начинает светлеть, хотя сейчас это сложнее заметить, поскольку пепельные облака стали плотнее. Она идет к вершине холма к началу тропинки вниз и замечает в Джекити несколько огней. Некоторые из фермеров и рыбаков проснулись. В Найденной Луне же все тихо. Так что же тревожит ее разум? Это ощущение раздражающее, липкое, словно что-то запуталось у нее в волосах и надо это оттуда убрать. Ощущение сосредоточено в ее сэссапинах – нет. Глубже. Оно тянет за свет в ее позвоночнике, серебро между клетками, нити, что связывают ее с землей, Найденной Луной и Шаффой, и сапфиром, парящим за облаками над Джекити, видимым порой, когда облака расходятся. Это раздражение… на севере.

На севере что-то происходит.

Нэссун поворачивается следом за ощущением, взбирается по холму к мозаике тигля, останавливается в центре, когда ветер взметает ее волосы. Отсюда ей как на карте виден окружающий Джекити лес: круглые кроны и случайные выходы ленточного базальта. Какой-то частью себя она ощущает перемещение сил, вибрирующие эхом линии, связи, усиление. Но чего? Чего-то громадного.

– Ты чувствуешь открытие Врат Обелисков, – говорит Сталь. Ее не удивляет, что он внезапно оказался рядом с ней.

– Больше одного обелиска? – спрашивает Нэссун, поскольку она их сэссит. Намного больше.

– Все, расположенные над этой частью континента. И сотая часть великого механизма, снова работающего так, как предназначено.

Голос Стали, на удивление приятный баритон, звучит в этот момент тоскливо. Нэссун обнаруживает, что ей интересна его жизнь, его прошлое, был ли он когда-нибудь ребенком вроде нее. Это кажется невозможным.

– Столько мощи. Через Врата идет канал к самому сердцу планеты… а она использует их на такие пустяки. – Слабый вздох. – Как и их первоначальные создатели. Полагаю.

Каким-то образом Нэссун понимает, что Сталь говорит о ее матери. Мама жива, разозлена и полна такой чудовищной силы.

– Какие пустяки? – заставляет себя спросить Нэссун.

Глаза Стали поворачиваются к ней. Она не спросила, о чьей цели – ее матери или тех древних людей, которые создали и развернули обелиски.

– Уничтожение одного из своих врагов, естественно. Мелкая эгоистическая цель, которая в конкретный момент ощущается великой – хотя и не без последствий.

Нэссун раздумывает о том, что поняла, сэссила и увидела в мертвых улыбках двух других Стражей.

– Отец-Земля нанес ответный удар, – говорит она.

– Любой будет отбиваться от тех, кто хочет тебя поработить. Это можно понять, не так ли?

Нэссун закрывает глаза. Да. Это все действительно можно понять, когда она об этом думает. Путь мира не в том, чтобы сильный пожирал слабого, но слабый обманывает, отравляет, нашептывает сильному, пока тот сам не становится слабым. А потом – сломанные руки, серебристые нити, сплетающиеся в канаты, и матери, которые передвигают землю, чтобы уничтожить своих врагов, но неспособные спасти одного маленького мальчика.

(Девочку.)

У Нэссун никогда не было никого, кто бы спас ее. Мать предупреждала, что такого никогда не будет. Если Нэссун хочет освободиться от страха, ей придется самой себе выковать свободу – иного пути нет.

Потому она медленно оборачивается к отцу, который тихо стоит у нее за спиной.

– Сладкая моя, – говорит он. Обычно он общается с ней именно таким голосом, но она понимает, что это фальшь. Глаза его холодны, как тот лед, которым она несколько дней назад покрыла его дом. Челюсти напряжены, он чуть дрожит. Она смотрит на его крепко сжатый кулак. В нем нож – красивый, из красного опала, самая любимая из последних его работ. У него легкий радужный перелив и гладкий блеск, полностью маскирующий бритвенную остроту его отточенных краев.

– Привет, пап, – говорит она. Она бросает взгляд на Сталь, который явно знает о намерениях Джиджи. Но серый камнеед даже не удосужился отвернуться от предрассветного леса или северного неба, где происходит столько меняющих землю событий.

Ладно же. Она снова поворачивается к отцу:

– Мама жива, пап.

Если эти слова что-то значат для него, он не показывает. Он просто продолжает стоять, глядя на нее. Особенно ей в глаза. У нее всегда были глаза ее матери.