Н. Джемисин - Врата Обелиска [litres]

Рядом с ней стоит другой камнеед: высокий, стройный, немного неловкий в своих «одеждах». Он белый с ног до головы, хотя черты его лица как у восточного побережника – полные губы, длинный нос, высокие скулы и тщательно вырезанные курчавые волосы. Только глаза черные, и хотя они смотрят на тебя лишь с легким узнаванием, с озадаченным мерцанием чего-то, что может быть (но не обязано) воспоминанием… его глаза чем-то знакомы.

Какая ирония. Ты впервые видишь алебастрового камнееда.

И тут ты отключаешься.

Что если он – не мертв?

Ты падаешь в мои объятия, и я отношу тебя в безопасное место.

Безопасность относительна. Ты отогнала моих отвратительных братьев, тех моих сородичей, что убили бы тебя за то, что не могут тебя контролировать. Однако, спускаясь в Кастриму и выходя в спокойное знакомое пространство, я ощущаю привкус железа среди запахов дерьма, смрадного дыхания и прочих запахов плоти – и дыма. Это железо – тоже запах плоти: того варианта железа, что содержится в крови. Снаружи на мостиках и ступеньках лежат трупы. Один даже болтается на подъемном тросе. Бой по большей части закончен. Во-первых, захватчики поняли, что попали в ловушку между кишащей насекомыми поверхностью и врагами, у которых теперь численное превосходство, поскольку армия вторжения перебита. Те, кто хочет жить, сдаются; кто боится еще более страшной смерти, бросаются на мечи или кристаллы Кастримы.

Второе, что остановило сражение, – неоспоримый факт того, что жеода сильно повреждена. По всей общине некогда светящиеся кристаллы теперь неровно мерцают. Один из самых длинных отделился от стены и разбился, засыпав пол жеоды осколками и пылью. На нижнем уровне прекратилась подача теплой воды в общинный бассейн, хотя порой труба выдает случайные плевки. Несколько кристаллов общины совсем потемнели, умерли, треснули – но в каждом виден еще более темный образ, застывший, плененный. Гуманоидный.

Дураки. Это вам за то, что разозлили мою роггу.

Я укладываю тебя в постель и обеспечиваю, чтобы рядом были вода и еда. Кормить тебя будет трудно теперь, когда я сбросил поспешный камуфляж, который носил, чтобы подружиться с тобой, но, скорее всего, тут окажется кто-то другой прежде, чем я буду вынужден попытаться. Мы в комнате Лерны. Я уложил тебя в его постель. Думаю, ему понравится. И тебе тоже, как только захочешь снова ощутить себя человеком.

Я не обижен на тебя за эти связи. Они нужны тебе.

(Я не обижен на тебя за эти связи. Они нужны тебе.)

Но я тщательно укладываю тебя, чтобы тебе было удобно. И кладу твою руку поверх одеяла, чтобы, как только ты очнешься, ты поняла, что должна сделать выбор.

Твою правую руку, которая стала коричневой, твердой, концентрированной магией. В этом нет жестокости; твоя плоть чиста, совершенна, здорова. Каждый атом там, где должен быть, магическая кристаллическая решетка точна и крепка. Я легонько прикасаюсь к ней, хотя мои пальцы едва ощущают давление. Остаточное желание плоти, которую я так недавно носил. Справлюсь.

Твоя каменная рука застыла сжатым кулаком. По ее тыльной части идет трещина, перпендикулярная косточкам. Даже когда магия трансформировала тебя, ты боролась. (Ты боролась. Такой ты и должна быть. Ты всегда боролась.)

Ах, я становлюсь сентиментальным. Несколько недель ностальгии во плоти, и я забываю себя.

Так я жду. И через несколько часов или дней, когда Лерна возвращается к себе, воняя чужой кровью и собственной усталостью, он замирает при виде меня на страже в его гостиной.

Его оцепенение длится лишь мгновение.

– Где она?

Да. Он достоин тебя.

– В спальной. – Он тут же идет туда. Мне незачем идти за ним. Он вернется. Чуть позже – через несколько минут или часов, я знаю эти слова, но они значат так мало – он возвращается в гостиную, где я стою. Он тяжело садится и трет лицо.

– Она выживет, – не к месту говорю я.

– Да. – Он знает, что это кома, и будет за тобой ухаживать, пока ты не очнешься. Мгновением позже он роняет руки и смотрит на меня. – Ты этого не сделал, ну… – Он облизывает губы. – Ее рука.

Я прекрасно понимаю, о чем он.

– Только с ее разрешения.

Его лицо дергается. Я испытываю легкое отвращение прежде, чем успеваю вспомнить, что не так давно я тоже был в постоянном, влажном движении. Рад, что все закончилось.

– Как благородно, – говорит он тоном, предполагающим оскорбление.

Не более благородно, чем его решение не есть твоей другой руки. Некоторые вещи всего лишь приличие.

Чуть позже, вероятно, не через годы, поскольку он не шевелился, возможно, часы, поскольку у него такой усталый вид, он говорит:

– Не знаю, что нам делать. Кастрима гибнет. – И, словно подчеркивая его слова, кристалл вокруг нас на миг гаснет, погружая нас во тьму, раздражающе подсвеченную светом из другого жилища. Затем свет снова вспыхивает. Лерна выдыхает, в его выдохе много альдегидов страха.

– Мы неприкаянные.

Незачем упоминать, что они стали бы такими же неприкаянными, если бы их врагам удалось убить Иссун и прочих орогенов. Он поймет это в конце концов, по-своему трудно, тяжело. Но поскольку он кое-чего не знает, я говорю это вслух.

– Реннанис мертв, – говорю я. – Иссун убила его.

– Что? – Он слышал меня. Он просто не верит тому, что слышал. – Ты хочешь сказать… она заморозила их? Отсюда?

Нет, она использовала магию, но все, что сейчас имеет значение, – это:

– Все в его стенах сейчас мертвы.

Он обдумывает это целую вечность или несколько секунд.

– В экваториальном городе должны быть обширные запасы. Нам на много лет хватит. – Затем он сдвигает брови. – Но отправиться туда и принести назад столько добра – это же целый подвиг.

Он не дурак. Я думаю о прошлом, пока он соображает. Когда он ахает, я снова обращаю на него внимание.

– Реннанис пуст. – Он смотрит на меня, встает и начинает расхаживать по комнате, топая и плюхая. – Злой Земля – Хоа, вот ты о чем! Целые стены, дома, хранилища… и, ржавь, не с кем сражаться за все это! В эти дни никто в здравом уме не идет на север. Мы могли бы там поселиться!

Наконец-то. Я возвращаюсь к размышлениям, пока он бормочет, и ходит, и, наконец, смеется. Но тут Лерна останавливается и смотрит на меня сузившимися от подозрения глазами.