Ричард Бэккер - Воин Доброй Удачи [litres]

В трудном положении. Потерянные, и некому скорбеть по ним. Попавшие в ловушку.

– Я, – продолжил нелюдь, опустив голову. – Я знаю только, что стоял здесь тысячу раз за тысячу лет – и даже больше! Это… это мое место!

Когда он поднял голову, его глаза сверкнули черным от ярости, а бесцветные губы изогнулись в усмешке.

– Сеять разрушение среди этих извращенных созданий… Искупление… Искупление!

Это последнее слово прогремело особенно громко, оно металлическим лязгом зазвенело по камню и разнеслось все уменьшающимся эхом по всей возвышенности. Несколько разбуженных Шкуродеров одобрительно закричали. Каменные Ведьмы просто разинули рты.

– И это и ваше место тоже, даже если вы ненавидите перечислять свои грехи.

– Да! – закашлялся Сарл, перекрывая нарастающий шум. Его глаза превратились в усмехающиеся щелочки. – Да!

Вот тогда-то и начался нечеловеческий лай. Крик нескольких глоток каскадом подхватила целая сотня, тысяча голосов, поднимавшихся из оставшейся внизу Великих Косм…

Шранки.

Акхеймион и остальные вскочили на ноги. Они столпились у стены под Клириком и все вместе, до последнего человека, стали всматриваться в лесную опушку примерно в полумиле к югу от них…

И не увидели ничего, кроме удлиняющихся теней и границ кустарника, купающегося в солнечном свете. Нечеловеческий хор растворился в какофонии отдельных воплей и визгов. Птицы сорвались с крон деревьев.

– Тысячу раз за тысячу лет! – воскликнул Клирик. Он повернулся лицом к Космам, но в остальном стоял так же беззащитно, как и раньше. Акхеймион мельком увидел свою длинную и тонкую тень, падающую на руины внизу. – Вы живете своей жизнью, скорчившись, гадя, потея рядом со своими женщинами. Вы живете своей жизнью, боясь, молясь, умоляя своих богов о милосердии! Попрошайничая! – Теперь он разглагольствовал, раскачиваясь и жестикулируя с какой-то аритмической точностью. Заходящее солнце окрасило его в алые тона.

Невидимые глотки выли и лаяли вдалеке – это была его вторая аудитория.

– Вы думаете, что в этих низких вещах живут тайны, что истина кроется в пальцах ног, которые вы обрубаете, в струпьях, которые вы срываете! Вы маленькие и поэтому кричите: «Откровение! Откровение скрывается в малом!»

Черный взгляд устремился на Акхеймиона – и задержался на нем на один-два удара сердца.

– Это не так.

Эти слова, казалось, глубоко ущипнули старого волшебника за живот.

– Откровение ездит на задворках истории… – сказал Клирик, устремив взгляд на дугу горизонта, на бесчисленные мили дикой природы. – Какие чудовищные вещи! Гонка… Война… Вера… Истины, которые движут будущим!

Инкариол посмотрел вниз на своих собратьев-скальперов, на своих благоговейных просителей. Даже Акхеймион, который жил среди кунуроев, как Сесватха, обнаружил, что смотрит на них с ужасом и тревогой. Только капитан, который просто наблюдал за Космами с мрачным раздумьем, казался невозмутимым.

– Откровение возвращается в прошлое! – воскликнул нелюдь, склонив голову к заходящему солнцу. – И оно не скрывается… – Свет особенно ярко подчеркнул все звенья и пластины его кольчуги, так что он казался облаченным в струйки пылающего огня.

Инкариол. Он казался чем-то удивительным и ненадежным, ишроем и беженцем одновременно. Века вливались и вливались в него, переполняя его края, разбавляя то, чем он жил и кем он был, пока не остался только осадок боли и безумной глубины.

Солнце багровело на фоне далеких вершин, неохотно зависая – или так только казалось – и опускаясь лишь тогда, когда наблюдатели моргали. Какое-то мгновение оно скакало по белому железному изгибу горы, а затем, словно золотая монета, скользнуло в высокие каменные карманы.

Тень мира поднялась и опустилась на них. Сумерки.

Все взоры обратились к неровной дугообразной линии деревьев, к хрюкающей тишине, опустившейся вдалеке. Люди увидели, как первые шранки, совсем бледные, выползли из-под деревьев, словно насекомые, обнюхивающие воздух… Дикое крещендо прорезало все вокруг, прерываемое стоном сигнальных рогов.

А потом все завертелось в бешеной спешке.

Шранки напали, как нападали всегда, ничем не отличаясь от первых голых орд, которые хлынули через поля Пир-Пахала в ту эпоху, когда далекая древность еще вовсе не была древностью. Они шли по склону срубленных деревьев, скользили между стволами, мчались по заросшим хиной землям. Они прошли через частокол ворот, толпясь в древних дворах, оплетая разрушенный контур стены скрежещущими зубами и грубым оружием. Они летели и летели, пока не превратились в текучую жидкость, струящуюся и разбивающуюся, выплевывающую бесконечные брызги стрел.

Сине-фиолетовое вечернее небо исчезло в небытии, оставив лишь звездный купол ночи. Гвоздь Небес сверкал в безумных глазах, сверкал в зубчатом железе. Скальперы сгрудились за теми немногими щитами, что у них были, выкрикивая проклятия, в то время как Клирик и волшебник стояли на беспорядочной вершине стены.

Внизу все кричало о разрушении. Одноцветное безумие. Люди задыхались от вонючего дыма и продолжали смотреть, зная, что они стали свидетелями чего-то более древнего, чем народы или языки, чем маг Гнозиса и маг Квуйи, поющие невозможными голосами, размахивающие широко расставленными руками и раскаленными тенями. Они видели, как светятся руки, раздающие невозможное. Видели свет, исходящий из пустого воздуха. Видели тела, разбросанные по земле, искромсанные и сожженные. Больше всего было сожженных – вскоре вся земля вокруг превратилась в хрустящий уголь.

Инкариол говорил правду… Это было величественное зрелище, достойное погребального костра.

Откровение.

Весна,

20-й год Новой Империи (4132 год Бивня),

Верхние Истиули

Сакарпцы рассказывают легенду о человеке, у которого в животе было два щенка, один обожающий его, а другой дикий. Когда любящий щенок тыкался носом в его сердце, он становился радостным, как отец новорожденного мальчика. Но когда другой впивался в него острыми щенячьими зубами, он приходил в отчаяние от горя. В те редкие моменты, когда собаки оставляли его в покое, он совершенно бесстрастно говорил людям, что обречен. Блаженство, говорил он, можно пить тысячу раз, а стыд перережет тебе горло только однажды.

Сакарпцы называли его Кенсоорас, «между собаками», и с тех пор это имя стало означать меланхолию страдающих склонностью к самоубийству.