Виталий Храмов - Темные тропы [litres с оптимизированной обложкой]

– Отворяй! Не видишь – люди ждут? – опять орёт Дубняк.

– Мне было не велено никого пускать. Сказано было, что свои сами пройдут, – упрямо отвечает Гренир.

– Кем сказано? – удивился Дубняк. Но засов уже гремел, вынимаемый из перекладин.

– Так тобой и велено было, – отвечает, улыбаясь, Гренир.

А Дубняк его – по шее! Так, что Гренир присел. И улыбка скривилась. Но сказал он лишь:

– Благодарствую за науку, отче!

Во дворе уже людно. Умываются, лыбятся перебранке и наставлениям Дубняка сыну. Волчица, высунувшись по пояс с окна, кричит:

– От мамы что?

Малый Волчонок краснеет. Волчица не соизволила даже рубаху накинуть на плечи, целя грудями в вошедших, как самострелами.

– Да! – отвечает смущённый мальчик.

Но, как оказалось, не наготы он засмущался – Волчица расторможенная не только в доме Сируса, но и в своём собственном. Смутился он того, что мы все это видели. Это я увидел, «выйдя из себя». Чтобы пересчитать всех «по головам», а точнее – по биению их жизней. Все на месте. Живы, здоровы, полны сил и предвкушения, правда, немного побаиваются этой новой жизни, начавшейся сегодня утром. Я и сам…

Хмурюсь, дёргаю Дубняка за рукав.

– Ты что-то говорил про сыновей своих, – тихо говорит ему УМник на самое ухо. Дождавшись всех перемен его малоэмоционального лица под корой морщин и грязи, кивка его головы, продолжил: – Зови. И… если есть семьи, дети, а нет надёжного укрытия – веди. Всех своих людей, не только сыновей. Уместимся, ничего страшного!

И вот тут эта маска из дубовой коры его лица треснула. Оскал, что бежал по ступеням к младшему брату, краем глаза наблюдая за нами с Дубняком, резко сменил направление и в два прыжка оказался около нас:

– Что? – выдохнул он.

– Пока – ничего, – пожимаю я плечами, уже привычно прикрывая рот Умником, – просто плохое предчувствие.

– Из-за этих воришек? – недобро прищурился и оскалился Волчонок. Ах, ну да! Огнянка, скорее всего, тут же и побежала к нему с докладом. Всё же молодец девочка! Непонятно только, что она его к себе не допускает? Цену себе набивает, либо в самом деле не люб он ей? Может, правда, как к брату к Оскалу относится?

– Нет, – качаю я головой, – там всё оказалось до разочарования просто. Я подозревал либо того оценщика от Университета, либо того управляющего Дома Терпимости, тьфу, Страдания, но оказалось – просто эти воришки нас видели входящими и выходящими в Белые Ворота. У них мать больна, денег нет, ну и прочее – «не мы таки, жизнь – така»! Но мозгов им всё же хватило сопоставить явного больного мальчика, Белые Ворота, значит – знатное происхождение, что им явно сказало, что есть золото на лечение. Расценки Дома Страданий знают многие. Ну и отсутствие Живчика в Доме Страданий, из чего они сделали верный вывод, что золото осталось при нас. Не более того. Как тут не вспомнить поговорку, что не надо усложнять сущности? Никакой измены, подлости или предательства. Можешь смело везти свой камень тому типчику.

Волк скалится уже удовлетворенно, задорно блестя глазами.

– Вы, дети, для меня – открытая книга. И не потому, что вы простые. Просто вами я уже был. А вот вы мною – ещё нет.

Волчонок уже улыбается во все зубы, но, тряхнув головой, спрашивает, гася улыбку:

– Что за предчувствие?

– Запах, – поводил я пальцами перед носом, почти как накануне Дубняк, – не более того. Запах вашего родного Логова накануне Смуты. Хотя, может, я обманываюсь.

– Предупреждён – вооружён, – кивнул Волк, вновь улыбнувшись. – Ваши ведь слова. Я запомнил.

Пашка ждал меня. Жестом я показал, чтобы сами разминались, пошёл в мойню. Там Лилия меня ждёт со сменным бельём. Не выспавшаяся. Помогает отмыться. Жадно насилует, фактически. Всё это – молча. Не только ни слова не сказав, но даже не издав ни одного громкого звука. Лишь всхлипнув на пике. Только уходя, бросила через плёчо:

– Я волновалась за тебя.

– Напрасно, – пожал я плечами.

– Я боюсь потерять и тебя – тоже!

И хлопнула дверью.

Вытираюсь, одеваюсь. С какой-то душевной торжественностью, с предвкушением и нетерпением. Какое было после того памятного Ливня, который мы пережидали в том постоялом дворе. После тех дней, которые наполнили моё мёртвое существование жизнью, смыслом, движением. Ведь мы в ответе за тех, кто полюбил нас. В ответе за тех, кого мы полюбили. За их детей, за друзей детей, за их жизни, планы, за их устремления.

Вот и сейчас у меня ощущения, что незримая пружина событий сжалась вокруг меня так плотно, что вот-вот готова сорваться, вызвав сход селевого потока.

Свою куртку я отдал вчера Огнянке. На деревянном колышке, вбитом в стену, висит новая куртка из тёмной, почти чёрной кожи, подбитая какой-то мягкой красной тканью. Быстро мастер управился! Не думал, что уже сегодня получу заказанное. Учитывая, что и покрой куртки непривычен для мастера, иной принцип размыкания бортов куртки, наличие карманов, как внешних, так и внутренних.

И сапог моих – грязных, сбитых и вонючих – не было. Стояли новые. Для верховой езды – с высоким голенищем, с чётко выраженным каблуком, чтобы нога в стремени держалась легко, со слегка заострённым носом, чтобы в петлю стремени попадать, не глядя. Обуваю новые пахучие сапоги.

Вздыхаю. У новой обуви, кроме очевидных преимуществ новизны и свежести, есть один, но – существенный – недостаток. И я это ощутил сразу же. Мастер был очень хорош, но не смог точно воспроизвести мою ногу. Теперь события взаимосвязи ноги и сапога будут развиваться по одному из двух направлений – обувь будет обминать мою ногу под себя, либо сапог будет обминаться по моей ноге. Но до тех пор пока не завершится один из этих вариантов, я буду испытывать неудобство.

Обувшись, притопнул, звонко, по полу, шагнул из мойни. Ещё не зная, что эти новые сапоги будут мною часто поминаться впоследствии именно в ассоциации с валом всех последующих событий, став как бы символом, знаком всего происходящего. Потому что начиналось всё так же – каждое из событий, вызывающих вал последствий, начиналось нарядно, празднично, радостно. Обнадёживающе.

И только житейская мудрость сверлила затылок и поясницу предупреждением будущей боли от сбитых ног.

Вышел я из мойни, как артист на сцену – все взгляды всех присутствующих сразу обратились на меня. С сожалением вспоминаю, что шарф мой – грязный, заскорузлый от крови – остался в углу мойни. И потому, глотнув воздуха, как перед прыжком в прорубь – шагнул вперёд.

После спокойных предыдущих дней, события сбивали с ног.

Волчонок мне тычет свиток. Морща лоб, усиленно всматриваюсь в начертания знаков. Но сегодня, привычного уже, не случилось. Набор знаков не имел для меня никакого значения. Просто помаранная чернилами шкурка. Та же история и со свитком, которым трясла сияющая Лилия. При этом они говорили, причём – оба – одновременно и громко, стараясь перекричать друг друга.