Элла Вольф - Гиллиус: светлая сторона. Книга 1 [litres]

Наверно, отец спрятал картину, потому что она представляла необычайную ценность. Но, с другой стороны, сколько бы за нее не взвесили золота, какой был смысл держать ее под замком? К тому моменту я уже не верил, что несколько часов назад своими собственными глазами видел, как отец что-то писал, а потом шагнул в стену. Мне показалось, я это выдумал.

Я потянулся к картине, чтобы убедиться в том, что она существует, но вдруг девочки на ней подняли одновременно головы.

– Иди к нам, – прошептали они.

Я никогда прежде не слышал такого таинственного и глухого шипения, какой извергли они. Я свалился на пол, а потом стал ползти к выходу. Когда я опомнился, я уже бежал вниз по лестнице и вскоре вылетел во входную дверь. Я пробежал участок перед домом, свою улицу, местный супермаркет. Я не останавливался, пока не понял, что бегу без обуви. На улице уже правила тьма, холодный ветер пригвоздил меня к стене какого-то дома. Я весь дрожал.

Тот день был очень холодным. Я шел, обнимая себя, чтобы хоть как-то согреться. Мои носки были мокрыми и тяжелыми, пропитанными ледяной грязью. Я прошел до улицы Войлович, где часто брал фрукты, но сейчас мне ничего не хотелось, кроме того, чтобы согреться. Опавшие листья обгоняли меня по пустынной дороге, будто бы хотели прийти первыми.

Постепенно в моей голове зрел план. Для себя я решил: дойду до дома своего хорошего друга, останусь у него, а наутро соберу вещи в доме отца и уберусь оттуда к чертовому дедушке. Плевать на сам дом! Он все равно мне не нравился. В нем всегда было пусто и холодно, и не потому, что его продувал ветер, словно мокрую простыню, в нем было холодно, потому что я чувствовал, будто в нем жил мрак. Мне казалось, что ночью по коридору медленно передвигаются тени.

Я решил, что, переночевав у И вана, мы утром вместе отправимся в мой загадочный дом, чтобы избавиться от картины. Я не знал, какой ценностью она обладала для отца, но, судя по тому, что она находилась в строгой секретности и девочки на ней могли говорить, от нее необходимо было отделаться.

Я прошел до конца улицы и повернул направо на улицу Ивана. Дом, в котором он жил, был третьим по счету, так что долго плутать мне не пришлось. Я вплотную прижался к калитке. Я мог спокойно ее открыть, потому что она закрывалась на проволоку, которая была намотана на пару оборотов через две деревяшки забора.

Я уже потянулся к проволоке, но тут на веранде включился свет. Из дома вышла пожилая пара и уселась за длинный стол, хотя раньше я его там не видел. Это были родители Ранки – молодой супруги Ивана. Заядлый игрок Горан Милошевич и его молчаливая жена Йованка, которая была похожа на бультерьера из-за вытянутого лица и маленьких, как вишневые косточки, глаз. Старик был суров, как все военные, и сварлив, как большинство стариков. Он был одет в домашний халат поверх теплого свитера. Жена, закутанная в теплую шаль, нахохлилась, как воробей на электрических кабелях. Они чего-то ждали.

Из дома вышла Ранка, неся на подносе кучу посуды. Она поставила пять приборов и удалилась. Вскоре стол был покрыт яствами. Запеченное мясо, картошка, овощи и несколько видов хлеба. Ранке на вид можно было дать не больше двадцати пяти лет, но, мне кажется, она была старше. Иван был мой ровесник – 23 года. Стройное тело Ранки обтягивало красивое платье, подчеркивающее аппетитные формы. Она замерла перед столом, как делают люди, обдумывая, все ли подали. Убедившись, что все в полном порядке, она что-то сказала по-сербски родителям, а сама снова вошла в дом. Родители не шелохнулись. Они сидели, словно мухи, прилипшие к специальной липкой ленте.

С Иваном я познакомился на следующий день после того, как переехал в Сербию. (Ударение в его имени следует делать на первую букву, иначе он сильно бесится.) По его венам частично текла русская кровь, отчего его менталитет был схож с моим. Мне несказанно повезло, что он говорил на русском, иначе бы моя крыша в чужой стране от одиночества съехала.

Иван был специфичным. Некоторые бы сказали: он слишком громкий и грубый, – но мне это даже нравилось. С его присутствием мой дом, полный холодных теней, оживал. Моя тетя сказала бы про него, что его слишком много. Он действительно делал много лишних движений. Эдакий заведенный солдатик.

Я любил Ивана больше всего за его темперамент. Еще мне нравилось, как он шутил.

Когда мы пододвигали старые кресла, обитые трухлявой тканью, к «ящику», наваливали на стол закусок к пиву и усаживались смотреть игру (неважно какую), его глаза наполнялись счастьем, будто это было все, что ему нужно для жизни. В его глазах я всегда видел такой огонек, который вселял в меня надежду и веру, что все непременно скоро наладится. Я смотрел на него в моменты повышенной уязвимости и думал: это я тоже смогу пережить. Обычно мы так напивались за игру, что Иван отрубался на кресле. Мы проводили вместе каждые выходные, и это помогало мне дальше жить, не думая, как воткнуть себе в глотку шампур.

И именно Иван сказал мне, что мой отец умер в доме. Он сказал: его нашли в ванной комнате скрюченным, старым… Будто из него выпили жизнь.

– Если не хочешь, друже, закончить, как батя, – сказал он мне выходя из той самой комнаты, – тебе нужно жить.

Я узнал о смерти отца, когда Иван поправлял причиндалы.

Иван, Иван, мой дорогой друг. Скорее всего, он уже давно мертв, но я всегда, отрицая законы природы, настраиваю себя на то, что он все еще жив. После того что мы пережили вместе, этот парень просто обязан жить долго и очень счастливо.

Иван был добрым. Вернее, он хотел казаться суровым и строгим, но я слишком хорошо его знал, чтобы в это поверить. Он мог рассказывать жестокие кровожадные вещи, что он с удовольствием и без всяких колебаний пристрелил бы на охоте медведя или, скажем, вспорол кабану брюхо, но стоило ему только увидеть бездомную кошку, как он расплывался в улыбке, словно масло, и бежал в дом, чтобы вынести ей молока. Еще он в парке кормил птиц. Да, собирал дома оставшийся после обеда хлеб и отправлялся в городской парк, чтобы птички позавтракали. Еще он давал милостыню, помогал пройти старикам через дорогу, тягал мамочкам коляски через ступени, уступал место в общественном транспорте – в общем, делал все эти отвратительные вещи, что делали его ужасным и коварным злодеем. За это я тоже его любил. Иван был как неуклюжая обезьяна и занимал слишком много места в машине, а также никогда не отдавал долг, но это был самый добрый и бескорыстный человек, которого я когда-либо знал.

Поэтому, даже если бы у меня было еще сто друзей, с проблемой я непременно отправился бы к Ивану.

Я продрог до костей, меня сжимал силой ледяной ветер, словно в меня тыкали острым кинжалом. Я уже поднял вверх плотную проволоку и открывал калитку, чтобы войти, но тут на веранде появился мой друг. Он широко открыл заднюю дверь, ведущую из кухни, а потом зашел снова в дом. Через минуту он вышел, катя перед собой инвалидное кресло. В нем сидела девочка.