Анна Одувалова - Мое ледяное проклятье [litres]

– Боги, Вал! Очнись! Я прибью этого сумасшедшего придурка! Открой же глаза!

Женевьев издавала столько шума, что я нехотя подчинилась и разлепила покрытые инеем ресницы, чтобы взглянуть в заплаканное, встревоженное лицо.

– Слава всем святым, ты жива, Вал! – разрыдалась сестра, прижимая меня к груди.

– Жива, – послушно шепнула я и снова провалилась в беспамятство. Не чувствовала, как меня подняли на руки, как куда-то несли, а когда очнулась, даже не сразу поняла, где нахожусь. Долго лежала и смотрела в белый потолок, потом с трудом повернула голову и разглядела знакомую обстановку гостевой комнаты родительского дома. Я была у Женевьев. Лицо горело, голова была чумная и вообще не соображала.

– Ты очнулась, моя хорошая! – подскочила Женевьев. Потрогала мой лоб, покачала головой и приложила прохладную, смоченную водой тряпку. – Тебе надо отдыхать и больше спать, сестренка. Переохлаждение. Ты чудом выжила и ничего себе не отморозила.

– Я ненавижу его, – пробормотала очень тихо, сдерживая слезы. Мне было очень плохо.

– Знаю. – Женевьев присела рядом со мной на кровать. – Знаю. Он тоже себя ненавидит, поверь.

– Не думаю, – шепнула я чуть слышно и снова впала в беспамятство.

Я еще несколько раз так выныривала в реальность. Иногда за окном было утро, иногда день. Открывала глаза, смотрела в потолок и снова погружалась в беспамятство или болезненный сон. Раниона я не видела, на улице не завывал ветер, снег если и шел, то без ветра и бури. Может быть, Женевьев права, и он тоже себя ненавидит. Или пока я в таком состоянии, ему неинтересно играть и он ждет, когда я окрепну? Тогда мне вообще не хочется выздоравливать. Так хотя бы в душе царил покой. В те редкие минуты, когда я приходила в себя.

Окончательно очнулась одним утром. Проснулась на мокрых от пота простынях, слабая, но со светлой головой, не путающимися мыслями и одним-единственным вопросом в голове.

– Жен… – осторожно поинтересовалась я у сестры, которая сидела рядом со мной в кресле и вязала. – А где Пэрсик?

И только по потерянному и испуганному выражению ее лица поняла, что, ухаживая за мной, доставая меня с того света, про моего несчастного питомца она даже не вспомнила.

– Сколько дней прошло? – совсем потерянно спросила я, чувствуя, как в горле образуется комок.

– Десять… – как приговор произнесла сестра, и я поняла, что по моим щекам катятся слезы.

Не знаю, зачем на следующий день я пришел в маленькую пустую квартирку, которая без Валенси казалась совсем нежилой. На душе было так странно, что я отказывался себя понимать. Наступило полное отупляющее разочарование, хотелось выть на луну. Я знал, что Валенси едва не погибла по моей вине.

Пожалуй, мне не было стыдно. В душе не шевельнулось ничего, но я понял, что не хочу ее больше истязать. Просто не получаю от этого удовольствия. Но и отпустить не могу. Противно признаваться себе, но если в Сноухельме не будет Женевьев с Дэвидом и Валенси, я останусь совсем один. В окружении духов зимы и холодных глупых льдянок, которые послушно приходили в мою постель, не давая ничего. Ни радости, ни разрядки. Живым я чувствовал себя лишь в окружении людей, но мое присутствие их убивало.

На следующее утро после того, как спасли Валенси, Жен орала на меня так, что казалось, будто сорвет голос. А я стоял к ней спиной и вырезал очередную ледяную скульптуру. На сей раз не живое существо, а орнамент – красивый, запутанный, очень точно отражающий мое внутреннее состояние. Он должен был украсить одну из стен замка. А когда Женевьев, так и не добившись ответа, ушла, я сорвался с места и отправился в квартиру к Вал.

Ее пушистый кот уже сидел у окна и смотрел на меня с настороженным выжиданием. Ждал меня. Или жрать. Впрочем, когда я прошел на кухню, то понял: ни то, ни другое. Лохматая скотина изволила лазить по плите и опрокинуть чайник. Вода разлилась по полу, ручка откололась, а сам чайник выглядел помятым. Перед миской, куда его величеству надлежало насыпать еду, разлилась лужа. Пэрсик задумчиво стоял около нее и раздраженно дергал хвостом.

– Ну не гаденыш ли ты? – поинтересовался я, а кот взглянул философски и потряс передней лапой, как в день нашего первого знакомства. Типа давай, ледышка, убирай. Не видишь, что тут мокро.

Я мелочно заморозил лужу, поэтому, когда в миске появилась вожделенная еда, Пэрсик взглянул на меня как на своего самого злейшего врага. Признаться, я рассчитывал, что Пэрсик преодолеет свою брезгливость и пройдет по льду к еде. Не знаю, чего я хотел добиться таким педагогическим экспериментом, возможно, принятия меня и моей стихии, но поганец орал, терся о мои ноги, шипел, задумчиво сидел, но не сделал ни шагу по холодному скользкому пространству. Пришлось переставлять миску на другое место. Пушистый зверь не желал принимать мой мир, а жаль. Пожалуй, он был единственным, кого я впустил бы. Ну, и его хозяйку. Только вот нежности я к Валенси не испытывал.

Я пришел к Пэрсику и вечером, и на следующий день, а к концу недели он милостиво разрешил себя погладить. После дергал лапами и долго вылизывался, но на следующее утро, едва я материализовался у окна, запрыгнул мне на плечо и потерся мордой о щеку. Правда, потом спрыгнул, долго сидел на батарее, отогревая лапы и зад, и смотрел на меня недовольно, словно говорил: «И что же ты такой холодный?»

Стоило признать, я приходил сюда даже не ради Валенси. И не потому, что ее питомец не выжил бы, если бы я не следил за ним. Мне просто понравилось общаться с Пэрсиком. Он не видел во мне монстра. Пожалуй, я вызывал у него всего лишь недоумение. «Такой хороший и такой холодный…»

Именно это читалось на его морде, когда он меня видел.

Никогда я так быстро не собиралась.

– Вал, тебе нельзя вставать! – сетовала Жен, бегая с кофтой за мной по пятам.

А я молчала, потому что боялась накричать на сестру. Не могла передать словами, что творилось в душе. Единственное близкое и зависимое от меня существо, вероятнее всего, погибло в пустой квартире от жажды и голода. Просто потому, что хозяйка валялась в бреду, а больше про него никто не вспомнил. Меня душили слезы, ощущение неправильности происходящего заставляло забывать про слабость и одеваться быстрее.

– Давай я схожу с тобой, – несчастно пробормотала сестра, которая, видимо, все же чувствовала себя виноватой.

– Нет. – Я покачала головой. – Не нужно, я сама.

– Буду наблюдать за тобой в окно, – тихо ответила она.

– Дам тебе знать, как дела, – согласилась я, накинула шубу и выбежала на улицу. Мороз обжег щеки и нос, и я поежилась от накатившего ужаса. После того как чуть не замерзла насмерть, на улице я почувствовала себя очень некомфортно. И, наверное, повернула бы назад, если бы не мчалась к Пэрсику.