Робин Хобб - Судьба убийцы [litres]

– Если это хороший кофе, то я боюсь даже представить себе, каков плохой, – отозвался я.

По примеру Элис опорожнил свою чашку кофе обратно в кофейник и стал ждать, когда заварится чай.

Мы легко приспособились к жизни на борту корабля и привыкли к ее ритму. Матросы охотно приняли Пера в свою компанию и стали давать ему мелкие поручения. Беллин – крупная молчаливая женщина, управлявшаяся с шестом не хуже мужчин, – учила его вязать узлы. В остальное время он что-нибудь полировал, тер песком, смазывал или чистил. Пер чувствовал себя на борту как рыба в воде и однажды признался, что если бы не поклялся мне в верности, то хотел бы стать юнгой на корабле. Я немного ревновал, но в то же время радовался, что мальчик занят делом и счастлив.

Пеструха присоединилась к нам, едва Смоляной отчалил из Кельсингры. Ворона быстро преодолела свою настороженность и, к изумлению команды, выбрала себе насестом планшир на носу корабля. Когда она вдруг выкрикнула: «Смоляной! Смоляной!» – капитан и матросы сразу полюбили ее, а Пер просиял от гордости.

Пеструха поддерживала у всех хорошее настроение, даже когда погода не благоволила. Она радостно разъезжала на плече у Пера, пока он занимался своими делами, но, стоило леди Янтарь появиться на палубе, тут же перебиралась к ней. Ворона научилась смеяться и каким-то чудом умудрялась делать это точно в нужный момент. Ее способности к подражанию продвинулись невообразимо далеко, но, сколько я ни тянулся к ней Даром, всякий раз натыкался на туманную завесу: знак того, что это живое существо из гордости не желает заводить связи.

– Ты что, все понимаешь? – спросил я ее в один прекрасный день.

Она наклонила голову, посмотрела мне в глаза и так же настойчиво спросила:

– А ты что, ВСЕ понимаешь?

Хихикнула и полетела вниз по реке впереди корабля.

Плавание может быть либо скучным, либо страшным. На борту Смоляного я был благодарен за отсутствие событий. Чем больше мы удалялись от города, тем меньше поток Силы давил на мои стены. На ночь рулевой подводил корабль к берегу. Порой он был пологим и песчаным, так что можно было выйти на сушу, но зачастую приходилось швартоваться к группке деревьев с узловатыми корнями. На третий день русло сделалось более узким и глубоким, течение усилилось. Вокруг сомкнулся лес, горизонта больше не было видно. По берегам стеной стояли деревья на корнях-сваях, и мы швартовались к ним по ночам. Зарядил нескончаемый дождь. Пеструха поселилась на камбузе. Я проводил дни то в тесной каютке, то опять же на камбузе. Одежда и простыни никогда толком не просыхали.

Я старался извлечь из этого времени максимальную пользу. Янтарь предложила заняться изучением мерсена – древнего языка Клерреса.

– Большинство людей станут говорить с тобой на всеобщем языке, но будет полезно знать, о чем они беседуют между собой, думая, что ты их не понимаешь.

К моему удивлению, прочие наши спутники присоединились к урокам. Долгими дождливыми днями мы теснились, сидя на койках, а Янтарь втолковывала нам слова и грамматику. Мне всегда легко давались языки, но Пер превзошел меня. Ланту и Спарк приходилось труднее, однако мы не отступали. Я попросил Ланта помочь Перу научиться писать и считать. Им обоим эти занятия не доставили удовольствия, но они продвигались вперед.

По вечерам, когда корабль стоял, привязанный к деревьям, Лант, Спарк и Пер присоединялись к матросам в играх, где использовались кости, карты и небольшие резные палочки. Воображаемые богатства за вечер не раз меняли хозяина за игровым столом.

Пока они рубились, мы с Янтарь уединялись в ее крохотной каюте. Я отважно не замечал улыбок, которыми обменивались Лефтрин и Элис, когда я возвращался к остальным. Я и хотел бы посмеяться над их домыслами, но мне было невесело. На самом деле мне казалось, что в эти часы я подвергаю Шута пыткам. Он искренне хотел помочь, но из-за тех ужасов, что пережил в Клерресе, не мог рассказывать связно. Грязные подробности, которые я выведал у него, отбили у меня охоту копать глубже. Но было ясно, что выбора нет. Я должен был знать всю подноготную Четырех. И Шут сообщал мне, что мог.

Единственная из Четырех, о ком мне удалось узнать в подробностях, была Капра. Она старейшая из них и, похоже, гордится этим. У нее длинные серебристые волосы, а носит она голубые просторные одеяния, расшитые жемчугом. Кажется ласковой, доброй и мудрой. Она стала наставницей Шута, когда он только прибыл в Клеррес. Первое время его каждый день после уроков приглашали подняться в ее башню. Там они сидели рядом на полу у камина, и он записывал свои сны на плотной и мягкой бумаге, желтой, как сердцевина ромашки. Они ели вкуснейшие маленькие пирожные, заморские фрукты и сыры. Она учила его разбираться в винах, давая отпить по крохотному глотку из бокалов с позолоченной кромкой, и рассказывала о чаях. Иногда звала акробатов и жонглеров, просто чтобы повеселить его. А когда он захотел присоединиться к ним, наняла их, чтобы учили его своему мастерству. Она хвалила его, и он рос и учился, окруженный ее заботой. Когда она называла его по имени, Любимый, он верил, что она вкладывает в это слово его истинный смысл. Это был рассказ о юношеских годах, которым я завидовал. Его баловали, хвалили, учили… Такое детство я мог видеть только во сне. Но после сладких снов всегда наступает пробуждение.

Чаще всего я сидел на полу каюты, а Шут – на нижней койке, слепо уставясь вверх. В оконце барабанил дождь. Горела единственная свеча: невидимая для него, она создавала для меня полумрак под стать его рассказу. Во время этих встреч он был Шутом – в свободной рубахе, расшитой по переду кружевами, и простых черных штанах. Платье Янтарь увядшим цветком лежало на полу. Его наряд и поза были словно из тех времен, когда мы оба были юны. Шут сидел, подтянув колени к подбородку и обхватив их руками – одной обнаженной, второй в перчатке. Взгляд его незрячих глаз был устремлен в прошлое.

– Я прилежно учился, чтобы угодить ей. Она давала мне читать о снах, я с жаром толковал их, а она слушала. Там, у ее камина, я впервые прочитал о Нежданном Сыне в старом, крошащемся от времени свитке. И испытал нечто, чего никогда не чувствовал с другими записями. Меня затрясло. Дрожащим голосом я рассказал ей сон, который видел в детстве. Мой сон и этот, виденный древним пророком, переплетались как пальцы. Я поведал ей правду, сообщив, что, как ни жаль мне огорчать ее, мне вскоре придется уйти, ведь я – Белый Пророк нашего времени. Мне надо отправиться в мир, чтобы подготовить в нем изменения, которые мне предстоит совершить. Каким же глупцом я был, когда думал, что причиню ей боль своим уходом.

Шут тихонько застонал и продолжил: