Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

– Видишь ли, Томми, я не разделяю основных принципов Шинн Фейн. По-моему, для избавления Ирландии от британского владычества понадобится применить силу, – вот как сказал Мик.

На мой вопрос, что конкретно он разумеет под силой, Мик долил себе виски и вздохнул столь глубоко, будто целый месяц задерживал дыхание.

– Не подумай, Томми, будто я призываю закладывать взрывчатку по всему Дублину. Это не наш метод, это не сработает, даже если мы сровняем столицу с землей. Мы подписали соглашение в шестнадцатом, да только от соглашений – любых – прок сомнительный. Нам нужны другие приемы борьбы. Я не исключаю, что понадобится пойти на хитрость, и не чураюсь подковерных игр. Мы, Томми, проведем реорганизацию «Ирландских добровольцев», а Шинн Фейн заодно с Братством пусть к нам присоединяются. Все фракции, все группировки, так или иначе участвовавшие в Пасхальном восстании, должны встать под одно знамя с одной целью. Вот эта цель, Томми: освобождение Ирландии от Британии раз и навсегда. Порознь мы ничего не добьемся.

Я спросил, что от меня требуется, какая помощь. Мик только усмехнулся и обрушил мне на спину свою лапищу. Потом, правда, задумался, а через минуту спросил, надежен ли мой дублинский дом. Потому что борцам за свободу Ирландии необходимы явочные квартиры.

Я тотчас дал согласие, а заодно и ключ от дома и обещание, что предупрежу пожилую чету, которая за домом приглядывает. Мик спрятал ключ в карман и добавил:

– А еще, Томми, нам нужно оружие.

Я долго молчал под его сумрачным взором.

– У меня скоро будет целая сеть поставщиков оружия. Пункты по всей Ирландии. Понимаю тебя, Томми: ты клялся спасать человеческие жизни, а не отнимать их. Да только какая же борьба без оружия? Война близка, Томми, и мы должны к ней подготовиться.

– Нет, Мик, в этом смысле на меня не рассчитывай.

– Другого ответа я и не ждал, – вздохнул Мик. – Хотя… ты ведь можешь иначе помочь правому делу.

Он долго буравил меня своими стальными глазами. Ну конечно! Мик нарочно начал с оружия. Знал, что я откажусь. Рассчитал, притом правильно, что я не сумею сказать «нет» два раза кряду.

Он спросил, правда ли, что по отцу я англичанин.

– Не совсем, – ответил я. – Мой отец был фермером. Как и дед, и прадед, и прапрадед. Земля, на которой столетиями трудились мои предки, сейчас лежит невозделанная, а почему? Потому, что мой прапрапрадед был заподозрен в симпатиях к французским революционерам, схвачен британцами, подвергнут наказанию плетьми и ослеплен. Мой прадед в 1845 году, во время картофельного голода, потерял половину своих близких. Моему деду пришлось расстаться с половиной своих детей – они эмигрировали в Америку. А мой отец умер во цвете лет от непосильного труда на земле, которая ему не принадлежала.

Мик сверкнул глазами, снова хлопнул меня меж лопаток и произнес с чувством:

– Прости, Томми, друг.

– Англичанином был мой отчим, – добавил я, отлично сознавая: именно это обстоятельство имел в виду Мик. Оно занозой сидело в моей совести, заставляло изыскивать способы исправить прошлое – и знать, чуять: оно непоправимо.

– Ну да, я про отчима и говорил. Ты, Томми, человек уважаемый. На тебе, в отличие от нас, отсидевших во Фронгохе, нет клейма. Твое положение в обществе, твои связи в верхах могут мне очень пригодиться – как здесь, в Дромахэре, так и в Дублине.

Я кивнул в знак согласия, отнюдь не уверенный в собственной потенциальной пользе. Мик живо сменил тему – остаток вечера мы вспоминали старое доброе времечко. Но вот я доверяю бумаге наш разговор – и руки мои дрожат, а сердце стучит с тревогой, даром что дневник спрятан надежно, да и вообще никому не ведомо о его существовании.

Я ОТКРЫЛА ГЛАЗА НАВСТРЕЧУ красноватому сумраку, мое сознание встретили пляской неясные тени. Понятно: камин, в нем дрова горят. Настоящее, живое пламя. С характерным щелчком раскололось полено, взметнув целый сноп ослепительных искр, заставив меня подскочить, и снова упасть навзничь, и вскрикнуть от боли в боку. Ибо щелчок звучал почти как выстрел, даром что я не знала, воспоминанием он является или некоей точкой, верхушкой спирали, от которой пойдет раскручиваться очередная история. Само же ощущение было не в новинку. В голове моей теснились образы и сюжеты; неудивительно, что порой сознание выстреливало персонажем, а то и целой сценой, причем, как правило, происходило это во сне.

Итак, в меня стреляли. Я тонула в озере. Меня спас молодой симпатичный мужчина, откуда-то знающий мое имя. Я нахожусь в комнате, похожей на номер в слайговском отеле. Правда, там ковролин, а здесь по дощатому полу расстелены яркие, приятные глазу дорожки. Здесь бумажные обои не столь настырно лиловы; здесь окна завешены кружевными белыми шторами, а не тяжеловесными гардинами, благодаря которым постоялец может дрыхнуть хоть целый день – солнце не помешает. Далее, по обеим сторонам кровати стоят столики, на каждом – лампа с вязаным абажуром; чтобы абажур плотнее сидел, к нему пришиты стеклянные бусины. Теперь вопрос: насколько серьезно мое ранение? Я вдохнула поглубже и пощупала повязку на правом боку. Боли почти не чувствовалось, но лишь до тех пор, пока я сохраняла горизонтальное положение. Чуть шевельнешься, попытаешься повернуться – рана пульсирует, горит. Впрочем, рана явно не фатальная. Слава богу, пуля не в живот угодила. Обо мне позаботились. Повязка плотная, сама я чистая, волосы высушены, в постели тепло и уютно. Правда, под одеялом я совершенно голая. И не представляю, что это за комната, чей это дом.

– Ты снова уходишь, да?

Я вздрогнула. Вот не думала, что в комнате кто-то есть. Ребенок, судя по голосу. Действительно, детская мордашка маячила сквозь медные столбики изножья старомодной кровати.

Попытка приподняться не увенчалась успехом – бок словно ожгло. Едва дыша от боли, я вымучила:

– Подойди поближе.

Ребенок не ответил, но само его молчание было исполнено смысла. Наконец после изрядной паузы я почувствовала: моей ступни касается детская ладошка. Затем кровать чуть дрогнула, как если бы некто вплотную подошел к изножью и попытался обхватить все столбики одновременно, чтобы они стали ему ширмой. Попытка удалась не сразу, притом в процессе любопытство пересилило робость. В следующий миг я оказалась лицом к лицу с мальчуганом лет пяти – белая рубашечка неуклюже заправлена в темные брючки на стариковских подтяжках, волосы, еще не погрубевшие, а нежные, как пух, – невозможного, нереального, практически алого оттенка; нос прямой и коротенький, задиристый, одного переднего зуба недостает, а глаза – синие-синие, насчет этого даже в полумраке не ошибешься. Мальчуган смотрел прямо на меня, будто оценивал. Я поняла, что знаю, кто он такой есть. Знаю, у кого – одного в целом свете – такие глаза.