Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

Рыжеволосый мальчик с именем моего деда исчез, а боль никуда не делась. Она стала даже интенсивнее. И мужчина, чопорный доктор, тоже присутствовал в моем затянувшемся сне. Он спал – в кресле, в неловкой позе, будто отключился от усталости, карауля меня. Я изучала его лицо на фотографии и вот теперь решила повторить опыт – это же безобидно, раз я всё равно галлюцинирую? Короче, вот он, словесный портрет. Сразу оговорюсь: при естественном освещении Томас Смит не сильно отличался от себя на черно-белом фото. Темные блестящие волосы, правда, были подлиннее – спадали на глубоко посаженные глаза. Я уже знала, что их цвет – серо-голубой, лишь на полтона ярче, чем озерный туман. Губы чуть приоткрылись, избавив лицо от напряженности, которую оно хранило во время бодрствования. Оказалось, что рот у Томаса Смита мягкий, но мягкость не противоречит квадратной нижней челюсти, а словно бы сглаживает впечатление и от нее, и от впалых щек с резко очерченными скулами.

Одет Томас Смит был почти по-стариковски: брюки с сильно завышенной талией, плотный жилет, сорочка без воротничка, застегнутая на все пуговицы, до впадинки на худой шее. Рукава были закатаны, черные ботинки туго зашнурованы: разбуди Томаса Смита – он вскочит и помчится к больному, ни секунды не потеряв на приведение себя в пристойный вид. По расположению плеч и головы я поняла: Томас Смит немного угловат. Рука его свешивалась перпендикулярно полу, узкое, но сильное запястье выпросталось из манжеты. Я отметила изрядную длину тонких, аристократичных пальцев. В целом Томас Смит мог сойти за короля, вымотанного решающей битвой и уснувшего прямо на троне.

У меня во рту пересохло, а мочевой пузырь прямо-таки лопался. Сделав попытку повернуться на левый бок, я часто задышала от острой боли.

Томас Смит живо очнулся. Голос его был хрипловатым спросонья, однако по-прежнему мурчащим:

– Энн, не вертись! Швы разойдутся!

Скрипнуло кресло, послышались шаги. От резкого движения одеяло поползло с моей груди; к счастью, я успела прихватить его, прижать подбородком. Куда моя одежда подевалась? Томас Смит, впрочем, уже стоял за моей обнаженной спиной, удерживая у моих губ чашку.

Я жадно отпила воды, благодарная, дрожащая крупной дрожью. Теплая, тяжеловатая ладонь легла мне меж лопаток.

– Энн, где ты пропадала всё это время?

Где я пропадала? Скажите лучше, где я СЕЙЧАС нахожусь!

Разумеется, вслух я произнесла совсем другое:

– Я не помню. – Получился свистящий шепот. Взглянуть на доктора, прочесть в его лице скептицизм я не рискнула. – Ничего не помню. Знаю только, что я… здесь.

– Вот как! И сколько ты намерена пробыть… гм… ЗДЕСЬ?

Тон был ледяной, у меня даже в груди всё похолодело и в кончиках пальцев будто иголочки закололи.

– Не знаю.

– Это они тебя ранили?

– Кто? – Мысленно я провыла слово «кто», на деле же вышел слабый выдох.

– Контрабандисты. Которые оружие распространяют. – Теперь шептал Томас. – Ты с ними была, да?

– Нет! – Я мотнула головой, и зря – комната и лицо доктора Смита поплыли перед глазами. – Мне нужно… в туалет.

– Куда? – Томас Смит возвысил голос.

– В уборную.

Ну правильно, если сейчас двадцать первый год, слово «туалет» еще не употребляют.

– Я тебя отнесу.

Он склонился надо мной, ловко подхватил под лопатки и под коленки, я же и не думала закидывать руку ему на плечо. Все мои усилия сосредоточились на том, чтобы оставаться укрытой. Я судорожно прижимала к груди одеяло.

Томас Смит, со мной на руках, вышел из спальни и двинулся узким коридором, в конце которого обнаружилась ванная комната, а в ней – унитаз старой модели, вмонтированный в стену на приличной высоте от пола. Седалище было идеально круглое, труба сделана из меди. На этот-то унитаз меня и усадили со всеми предосторожностями. Я успела отметить, что в помещении идеальная чистота, что умывальник-«тюльпан» и ванна на львиных лапах словно бы кичатся своей ослепительной белизной. Слава богу, меня не потащили в деревянный сортир на краю огородишка или не снабдили ночным горшком. Садиться на корточки в моем состоянии было бы просто немыслимо.

Томас вышел из ванной молча, явно уверенный, что я со своими делишками и сама справлюсь. Через несколько минут раздался деликатный стук в дверь. Я сказала: «Можно», Томас вошел, подхватил меня, и на миг мы с ним оба мелькнули в зеркале над умывальником. Я успела отметить напряжение лиц, скрещение взглядов. Также я отметила, что волосы мои в кошмарном состоянии: свалялись, сбились кучерявым комом на одну сторону; что под глазами залегли темные круги, отчего холодноватая зелень радужки кажется зловещей. Словом, выглядела я – краше в гроб кладут. Однако расстраиваться по этому поводу у меня просто не было сил. Томас вернул меня в спальню, уложил, укутал одеялом. Уже сквозь дрему я расслышала:

– Пять лет назад я нашел Деклана. Думал, что и ты где-то рядом, раненая или мертвая, – но нет. Тебя не было. Я несколько ходок с ранеными сделал. Потом стрельба усилилась. Я не смог вернуться и продолжить поиски. Через баррикады никого не пускали.

Я подняла веки, тяжелые, будто из железобетона. Томас глядел на меня с тоской, потирая лоб, словно силясь отскрести сознание от кошмара пятилетней давности.

– Когда ГП охватило пламя, все бросились вон. Деклан…

– ГП? Какое еще ГП? – Измученная, я даже не поняла, что выдаю себя дурацким вопросом.

Томас нахмурился.

– Я говорю о здании Главпочтамта, захваченном «Ирландскими добровольцами». Разве ты не там была? Мартин сказал, ты ушла вместе с другими женщинами, а Мин Райан утверждала другое: будто ты вернулась, чтобы оставаться с Декланом до конца. Только, Энн, Деклан был один. Вот я и спрашиваю: ты-то где пропадала?

Нет, я, конечно, не вспомнила – я просто догадалась. Томас Смит говорил о Пасхальном восстании 1916 года. С потрясающей детальностью он описывал события, известные мне по мемуарам и хроникам.

– Нам не суждено было победить, – продолжал Томас едва слышно, как бы для себя одного. – Мы с Декланом не питали иллюзий. Но мы понимали, насколько важен сам факт Восстания. Насколько важно показать угнетателям, что ирландцы способны вести борьбу. Когда на кону свобода целой нации, сама смерть становится прекрасной. Ужас и красота сливаются воедино, рождая великолепную грозу.

– Великолепную грозу, – повторила я шепотом. Не иначе я закопалась в материале и запуталась в обилии сюжетных линий. Заигралась в визуализирование – глупо, по-детски.

– Назавтра после того, как был оставлен Главпочтамт, наша верхушка объявила о полной капитуляции. Я нашел Деклана среди завалов. – Говоря о Деклане, Томас Смит с особой пристальностью вглядывался в мое лицо: не дрогнет ли в нем раскаяние? Я могла лишь хлопать глазами. – Деклан не бросил бы Энн, а Энн – по крайней мере, та, которую я знал, – ни при каких обстоятельствах не оставила бы Деклана.