Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

Внизу страницы я набросала картинку: Кони-Айленд, Оэн уплетает хот-дог, таращась на колесо обозрения. Мой дедушка к этому колесу неровно дышал. Картинка получилась так себе, не то что иллюстрации Томаса, но вполне годная.

Когда Томас, с чашечкой черного кофе, уселся напротив меня, я прочла ему всю историю – правда, не прежде, чем узнала об успешно проведенной операции и хороших прогнозах для Робби. Томас слушал внимательно, ерошил волосы. Взгляд стал отсутствующим.

– Бруклин, бейсбол… Откуда ты сюжеты берешь, Энн?

– Оэн заказал приключения в Нью-Йорке, – объяснила я. Волноваться не было причин – стадион «Эббетс Филд» в 1921 году уже работал, – и все-таки я напряглась.

– Приключение в Нью-Йорке для Оэна. Недурно, – протянул Томас и добавил вкрадчивым шепотом: – А как насчет приключения в Дублине – для Энн Галлахер?

– Что это вы замышляете, доктор Смит?

Он поставил чашку на стол и пододвинул к себе тарелку с супом. Макнул в суп горбушку, откусил, начал медленно жевать, не сводя с меня недоверчивых глаз. Наконец хлебнул кофе и вздохнул, словно дозрел до решения.

– Хочу тебя кое с кем познакомить, Энн.

Милашка Беатриса Барнс выбрала для меня алое облегающее платье – вырез лодочкой, рукава фонариком, талия чуть занижена, юбка ниже колена – как у девушки-флэппера, которая вот-вот пустится отплясывать чарльстон. Разумеется, в моем случае ни о каких чарльстонах речи не шло, но я отдала должное и вкусу, и наметанному глазу Беатрисы. Платье, во-первых, сидело идеально; во-вторых, алый цвет придавал коже особенное сияние и подчеркивал зелень глаз. К этому наряду Беатриса присовокупила красные румяна и пару шелковых алых перчаток – длиннющих, за локоть, так что открытыми оставались только предплечья. Натянув перчатки, я живо их сняла – август, даже ирландский, жарковат для этого аксессуара, и никакая мода не заставит меня терпеть неудобства, когда можно их избегнуть. Волосы я зачесала на одну сторону, закрутила нетугой узел и сколола его шпильками возле уха, у самой шеи, причем несколько локонов выпустила, чтобы касались ключиц. Затем я припудрилась, подсурьмила ресницы, подкрасила губы и сделала шаг от зеркала. Неплохо. Впечатление, что я изрядно постаралась для кого-то конкретного. Томасу должно понравиться. А вот и он в дверь стучит. Я крикнула: «Можно», и он вошел – свежий, чисто выбритый, с набриолиненными угольно-черными волосами, в черном костюме-тройке с белоснежной рубашкой. На сгибе локтя Томас держал черный пыльник.

– Вечер сырой, накинь пальто, Энн.

Томас шагнул к платяному шкафу, в котором я успела развесить одежду.

В обстановке гостевой спальни доминировали сочные оттенки, мебель была темного дерева. Ни одной вычурной детали, ни одной дешевой вещи. И весь дом таков – вне времени, моды и дизайнерских экспериментов. Сочетанием радушия и отстраненности он вызывал ассоциации со стариком-дворецким, слишком хорошо вышколенным, чтобы показать, сколь глубока его снисходительность к каждому, кто удостоен чести находиться в этих стенах. Иными словами, дом был под стать самому Томасу.

– Комендантский час отменен. Дублин празднует перемирие, – добавил Томас.

Взгляд его, остановившись на мне, затуманился нежностью, и я поспешно скорректировала мысленную характеристику. Нет, отстраненность – это не про Томаса. Он и другим бывает. Чтобы влажный туман задержался в его глазах, я улыбнулась.

– Значит, мы собираемся праздновать?

– Да. Ты не против пешей прогулки? Тут недалеко.

– С удовольствием разомнусь.

Томас помог мне надеть пальто и выставил локоть, на котором я, вопреки его ожиданиям, не повисла. Я предпочла сплетение наших пальцев. Томас коротко вздохнул, глаза на миг вспыхнули; у меня участился пульс и сердце подпрыгнуло. Рука в руке мы вышли в сырые сумерки. Уцелевший тротуар возвращал эхо наших несинхронных шагов.

Туман поглотил фонарные столбы, сами фонари сквозь влажную кисею светили мутно. От них веяло потусторонним холодком. Томас отнюдь не прогуливался. Он почти летел, длиннополый черный плащ придавал ему сходство с некоей крылатой сущностью, обитающей исключительно в тумане. Что до меня, чулки, прикрепленные неудобными резинками к корсету, служили сомнительной защитой от сырости; зато я прикидывала, сколь благотворно сырость скажется на цвете лица. Шляпку я не надела, не желая мять прическу, а вот Томас был в объемистом кепи, которое не очень подходило к его костюму. Мне вспомнилось: дедушка всю жизнь носил именно этот головной убор; вот, значит, откуда что взялось. Я успела заметить: многие мужчины в Ирландии 1921 года предпочитают элегантные шляпы-котелки, в то время как Томас совершенно чужд этой претенциозности. Он, кажется, раз и навсегда определился со стилем. Кепи, которое куда больше пристало бы фабричному парню из предместья, Томас надвигает на самые брови, прячет свои глубоко посаженные серо-голубые глаза, как бы говоря: «Нечего меня разглядывать».

– Мы, Энн, направляемся в гостиницу «Грешэм», – произнес Томас. – Нынче мой друг женился; я подумал, раз мы оказались в Дублине, надо новобрачных поздравить как полагается. Правда, венчание в соборе Святого Патрика мы пропустили, зато вечеринка только-только началась.

– Это тот самый человек, с которым ты хотел меня познакомить?

– Нет. – Томас крепче сжал мои пальцы. – Дермотт Мёрфи – отличный парень, но сегодня он жених и от своей Шинед не отвлечется. Ты, Энн, должна бы помнить Шинед.

Вовсе не должна, подумала я, но, разумеется, промолчала, постаралась справиться с нервозностью. Мы как раз свернули с Парнелл-стрит на Саквилл-стрит, и почти сразу перед нами засиял роскошный «Грешэм» – одно из старейших и красивейших зданий дублинского Сити. Великолепно освещенный и неизменно оживленный, отель не страдал от нехватки гостей. В него возвращались, потому что хотелось вернуться.

Нас встретили, словно королевских особ. Наши пальто были помещены в гардеробную, а сами мы по великолепной лестнице проследовали в бальный зал. Сверкающий, кружащий голову огнями и музыкой, он так и манил присоединиться к танцующим или угоститься чем-нибудь изысканным. Столики во множестве стояли по диаметру зала, и в глазах у меня зарябило от черных фраков с белыми сорочками и ярких женских туалетов. Поодаль находился бар – высокие табуреты, висячие лампы. Томас остановился (теперь его рука лежала у меня на талии) и обозрел помещение.

– Томми! – гаркнул кто-то с явной радостью, и несколько голосов из левого угла подхватили:

– Томми, старина!

Томас чуть скривился, недовольный такой фамильярностью, и мне пришлось низко наклонить голову и все усилия направить на то, чтобы не рассмеяться. Рука мигом убралась с моей талии, плечи Томаса напряглись.