Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

Я еще не договорила, когда Томас взялся расплетать мою косу. Его длинные пальцы с нежной осторожностью отделяли одну кудрявую прядь от другой, щекотали ими, как кисточками, мои плечи. Я едва не мурлыкала.

– Наверно, Ниав хотела, чтобы Ойсин сам сделал выбор, – возразил Томас.

Понятно: этого же он добивается от меня, только прямо не говорит. Якобы не давит, хитрюга.

– В таком случае Ниав следовало толком объяснить, чтобы Ойсин знал, сколько на кон поставлено.

Я коснулась губами Томасова горла, и он замер, дыхание затаил. Неплохая реакция. Повторим и закрепим результат.

– Дражайшая Графиня, мы с вами копья ломаем о волшебную сказку, – прошептал Томас, забыв, что моя коса еще не расплетена.

– Нет, Сетанта. Мы в волшебной сказке живем.

Томас переменил положение – теперь я была снизу; вдохнул в сказку дополнительную толику волшебства и одновременно приблизил ее к реальности. А может, он приблизил реальность к сказке. Он целовал меня – и по спиралям вселенского веретена я поднималась всё выше, выше, выше, а дойдя до середины, начала плавный, блаженный спуск – тоже кругами, которые сужались, пока не сжались до точки. И этой точке нашелся приют – сердце Томаса; дом, кров, родной берег – всё вместе.

– Томас! – простонала я, не отнимая рта от его губ.

– Что? – отозвался он и губами, и всем телом, будто был струной арфы, будто я играла на нем.

– Я хочу остаться.

– Энн!

Звук получился гулкий, мой рот – вроде колокола. Томас проглотил мой вздох, очередным восхитительным телесным порывом отмел мои страхи.

– Да?

– Не уходи!

Двадцатое октября 1921 года выпало на четверг. Томас приготовил подарки: граммофон со смешной ручкой, несколько пластинок с классическими произведениями, пальто взамен сгоревшего в Дублине и томик новых стихов Йейтса – свеженький, только-только из типографии. Опасаясь смутить меня своей щедростью, Томас не стал выставлять эти сокровища на всеобщее обозрение. Они как-то сами собой оказались в моей комнате. Ради праздника Томас заказал Элинор испечь яблочный пирог с заварным кремом и пригласил всех О'Тулов. Бриджид, как выяснилось, напрочь позабыла, когда у невестки день рождения. Сказала: «Нынче так нынче» – и даже не нахмурилась.

Оэн пришел в восторг. Даже собственный день рождения не вызвал у него столько эмоций. Он спросил Томаса, ожидает ли меня «деньрожденное бум-бум» – иными словами, не собирается ли Томас ухватить меня за ноги, перевернуть вверх тормашками и простучать моей головой об пол тридцать один раз, да еще разок – на счастье.

– Нет, малыш. Так поступают только с мальчиками и девочками, но ни в коем случае не с дяденьками и тетеньками, – рассмеялся Томас, а Бриджид побранила Оэна за непочтительность к «матушке».

– Зато ты можешь поцеловать меня тридцать один раз, да еще для верности обнять крепко-крепко! – шепнула я Оэну в утешение, и он незамедлительно забрался ко мне на колени и исполнил всё с похвальной скрупулезностью.

О'Тулы, к счастью, пришли без подарков, зато, когда обед был съеден, а кружки наполнены заново, каждый член семьи разразился особым ирландским благословением.

– Чтоб вас Господь сотню лет прожить сподобил, да еще один годочек для покаяния подкинул! – произнес Дэниел О'Тул.

– Пускай у ваших дверей ангелы Божии стражу несут, беды прочь отгоняют, добро крылами приманивают, – пожелала Мэгги, а Робби, который своим одиноким глазом едва различал границы дозволенного, от души продекламировал:

Я прыснула в платочек – подарок Бриджид, с вышитой ее руками буквой «Э». Кто-то из О'Тулов поспешно подхватил эстафету – выдал более пристойное пожелание. Лучшие слова я услышала от Мэйв:

– Чтобы вам, мисс Энн, в Ирландии состариться!

Я поймала взгляд Томаса, крепче обняла Оэна и мысленно воззвала к воде и ветру: пусть так и будет. Оставалось надеяться, что стихии вняли моей мольбе.

– Док, твоя очередь! – воскликнул Оэн. – Что ты пожелаешь маме?

Томас неловко повел плечами, чуть покраснел.

– Энн очень нравятся стихи Уильяма Батлера Йейтса. Поэтому я бы предпочел вместо традиционного поздравления развлечь наших гостей одним стихотворением – оно, по-моему, подходит к случаю. «Когда зеркал привыкнешь избегать, / И старость назовёшь своей сестрой…»

Старшие О'Тулы и Робби зафыркали, а Оэн пропищал:

– Мама вовсе не старая!

– Я не старая, родной, у меня вообще возраста нет. Томас смутился, но девицы О'Тул стали просить:

– Пожалуйста, доктор Смит! Расскажите стих! Очень интересно!

Тогда Томас встал, уперся ладонями в столешницу и начал более торжественным тоном:

Снова сдавленное хихиканье и недоуменное переглядывание О'Тулов. Что до меня, мое сердце таяло. Одно дело – знать стихотворение наизусть, и совсем другое – слышать из уст любимого.

С нездешней снисходительностью Томас дождался, пока О'Тулы переварят уже наконец слово «старость», и начал третий заход.

После первой строфы за столом даже дышать боялись. Я заметила: у Мэгги О'Тул губы дрожат, а глаза подернуты влажной дымкой. Ничего удивительного: от стихотворений вроде этого зрелые женщины и даже древние старухи вспоминают себя юными.

Декламируя, Томас переводил взгляд с одного лица на другое, но я-то знала, о какой печати бездомья он говорит. Перед третьей, последней строфой Томасу пришлось вдохнуть поглубже:

Все зааплодировали, а Дэниел и Робби даже притопнули по нескольку раз. Томас поклонился чуть небрежно и сел на место, однако не раньше, чем наши взгляды скрестились. Я опустила веки с максимальной поспешностью – и тут обнаружила, что меня сверлит глазами Бриджид – прямая, напряженная, будто палку проглотившая. Ясно: догадалась о наших отношениях.

– Когда я училась в школе, мой дедушка – кстати, его тоже звали Оэном – завел традицию: на каждый его день рождения мне следовало сочинить занятную историю, – заговорила я. Надо же было как-то перенаправить мысли Бриджид.