Эми Хармон - О чем знает ветер [litres]

– В мире царит культ удобства. Всюду можно быстро насытиться; чтобы послушать музыку, не нужно ждать гастролей музыкантов; не нужно даже из дому выходить. Транспорт стал скоростным. Результат – мир как бы скукожился. Информация распространяется за считаные минуты. Ученые, что ни день, делают очередное открытие. Наука развивается огромными скачками. А медицина каких высот достигла! Уж ты бы разгулялся, Томас. От тяжелых заразных болезней теперь всем поголовно делают прививки. Антибиотики изобрели. Это почти так же удивительно, как путешествие во времени. Ключевое слово – «почти».

– Но люди по-прежнему читают книги, да?

– Да, слава богу. Книги никто не отменял.

И я продекламировала:

– Это из Эмили Дикинсон, – узнал цитату Томас.

– Верно. Обожаю ее стихи.

– Я заметил, что тебе и Йейтс нравится.

– О да. Йейтс – мой самый любимый поэт. Как думаешь, реально с ним познакомиться?

Сказано было в шутку, но, едва слова отзвучали, вероятность знакомства с самим Уильямом Батлером Йейтсом потрясла меня. Действительно, Йейтс и Майкл Коллинз – современники; если я пересеклась с одним, почему бы не пересечься и с другим? Мне, благоговевшей перед Йейтсом, который, собственно, и разжег мою страсть к литературному творчеству, такая честь и во сне не снилась.

– Думаю, вероятность существует, – пробормотал Томас.

Лунное молоко заливало комнату, размачивая горбушки теней. Морщинка между бровями Томаса была нечеткой, но всё же достаточно заметной, чтобы коснуться ее подушечкой пальца, разгладить; чтобы раскрыть на сгибе, словно книгу, тайное подозрение.

– Энн, скажи… может, в Америке тебя ждет… какой-то мужчина? Есть кто-то, кому ты дороже всех на свете?

Ах вот чего он боится! Я отрицательно мотнула головой – язык тела включился прежде, чем речь.

– Никогошеньки, Томас. Наверно, всё из-за моих амбиций. Видишь ли, я столько сил, столько энергии вкладывала в работу… на мужчин просто не хватало. Тот, кто любил меня больше всех на свете, в 2001 году перестал дышать. Теперь этот человек находится здесь.

– Это Оэн?

– Да.

– Совсем в голове не укладывается. Чтобы мой славный мальчуган – и вдруг вырос, уплыл за океан. Даже думать об этом больно.

– Оэн, прежде чем… уйти, признался, что любил тебя почти так же сильно, как меня. Что ты ему отца заменил. А всю жизнь молчал, представляешь? Ни словечка о тебе. Даже имени твоего не упоминал. Только умирая – в последнюю ночь – показал фотокарточки, где мы с тобой рядом. Я не поняла тогда. Саму себя приняла за свою прабабушку. Еще Оэн дал мне твой дневник. Я успела прочесть несколько страниц – про Пасхальное восстание, про Деклана и Энн. Как ты искал Энн и не мог найти. Жаль, я не дочитала.

– Наоборот, хорошо, что ты не дочитала.

– Как так?

– Сама подумай: ты бы знала сейчас о вещах, о которых я даже еще не писал. Кое-что, Энн, лучше лично открывать, а не получать информацию из книжек и дневников. А на отдельные тропинки вообще не следует сворачивать.

– Твои записи обрываются в двадцать втором году. Точную дату не помню. Были заполнены все страницы, до самой последней, – выпалила я на одном дыхании. 1922 год пугал меня. Если Томас перестал вести дневник, не означает ли это, что кончилась наша с ним история?

– Просто тебе попался в руки один из моих многочисленных блокнотов. Видишь ли, Энн, я с детства привык фиксировать на бумаге всё, что со мной случается. Блокноты уже складывать некуда, честное слово. Этак достанешь какой-нибудь давний, почитаешь, скривишься да и обратно на полку сунешь.

– Но этот конкретный блокнот ты сам отдал Оэну. Других у него не было!

– Наверно, я хотел, чтобы ты именно эти записи прочла.

– Да ведь я их не прочла! Не успела. Даже до середины не добралась. Только до восемнадцатого года.

– Тогда, видимо, эти записи следовало прочесть Оэну, а прочие были ему без надобности, – подумав, заключил Томас.

– В детстве я постоянно канючила: «Дедушка, давай поедем в Ирландию, ну давай!» А он говорил: «Нет, там опасно».

Стоило подумать о дедушке, сердце захлестнула боль. Образ моего Оэна так и будет теперь возникать из ниоткуда, напоминать: прежнее не вернется. Спираль мироздания может обеспечить нам краткую встречу, но каждый из нас взглянет на другого из новой ипостаси – и это очень, очень горько.

– Не обижайся на него, Энн. В конце концов, Оэн совсем ребенком видел, как тебя поглощает Лох-Гилл. Потрясение не для детской психики.

Мы оба притихли. Воспоминание о белом тумане, коим прослоены пространство и время, побудило нас теснее прижаться друг к другу. Я приникла щекой к груди Томаса, он обнял меня обеими руками.

– А вдруг я буду как Ойсин? – прошептала я. – Потеряю тебя, как Ойсин потерял Ниав? Вздумаю вернуться – и обнаружу, что минуло триста лет? Может, так и есть. Может, от моей прежней жизни и следа не осталось? Никто не помнит писательницу Энн Галлахер, никому не нужны ее книги, да и сама она давным-давно сгинула?

– Сгинула?

– Ну да. Все мы когда-нибудь сгинем. Время заберет нас.

– Ты хочешь вернуться, Энн? – Томас говорил сдавленным голосом, и рука, лежавшая на моих плечах, стала свинцовой от внутреннего напряжения.

– По-твоему, это от меня зависит? Я сюда не просилась – а вот, попала. Если рассуждать логически, я и исчезнуть могу в любой момент. Времени и пространству моего согласия не требуется.

Я говорила еле слышно, будто опасаясь своими рассуждениями пробудить заявленные Время, Пространство, а заодно и Судьбу.

– Главное, к озеру не приближайся, – взмолился Томас. – Оно хотело тебя забрать. Но если… если ты не будешь входить в воду… – Голос сорвался, и Томасу далеко не сразу удалось овладеть собой. – Ты ведь по крови ирландка, ты в здешнюю жизнь уже почти вписалась…

Томас не смел просить меня остаться, но интонация была доходчивее слов.

– Знаешь, чем хорошо мое ремесло? – начала я шепотом. – Тем, что сочинять истории можно где угодно. В любой эпохе. В любой стране. Бумага и карандаш – больше мне ничего и не нужно.

– Не маловато ли? – Боясь поверить, что я так легко сдалась, Томас заговорил с усмешкой, даром что сердце его подпрыгнуло, толкнуло изнутри грудную клетку – я это щекой почувствовала. – Энни, Энни, дитя Манхэттена! Как же я тебя люблю. Скорее всего, любовь принесет нам страдания, но сути дела они ведь не изменят?

– А я люблю тебя, Томми, дитя Дромахэра!

Грудная клетка под моим ухом содрогнулась от сдавленного смеха.

– В самую точку! Томми, дитя Дромахэра, – это я и есть. Никем другим не стану.

– Принцесса Ниав дуру сваляла. Надо было объяснить бедняге Ойсину, что с ним сделается от прикосновения к ирландской земле…