Рик Риордан - Горящий Лабиринт [litres]

– Не то… – Гроувер постучал кулаком по лбу. – Арбутус – это что-то вроде… цветущего дерева. Проклятье, я же знал!

Мне были знакомы такие проблемы с памятью. Я тоже должен был знать многое: слабые места стриксов, ближайший тайный выход из Лабиринта, личный номер Зевса, чтобы позвонить ему и молить о спасении. Но в голове у меня было пусто. У меня задрожали ноги – возможно, это значило, что скоро я снова смогу ходить, – но это меня не сильно порадовало. Бежать мне было некуда, разве что был выбор: погибнуть под потолком или на полу.

Мэг всё копалась в семенах:

– Брюква, глициния, пираканта, земляника…

– Земляника! – заорал Гроувер так громко, словно решил снова повергнуть нас в панику. – Вот оно! Арбутус – это земляничное дерево!

Мэг нахмурилась:

– Земляника не растет на деревьях. Род фрагария, то есть земляника, принадлежит к семейству розовых.

– Да-да, я знаю! – Гроувер махал руками, будто это помогало словам быстрее выскакивать изо рта. – Арбутус относится к семейству вересковых, но…

– О чем вы вообще говорите?! – возмутился я. Было такое ощущение, что они подключились к Wi-Fi, которым пользовалась Стрела Додоны, и скачивают информацию с какого-нибудь botany.com. – Нас вот-вот сожрут, а вы спорите о классификации растений!

– Земляника подойдет! – настаивал Гроувер. – Плоды арбутуса похожи на ягоды земляники. Поэтому его и называют земляничным деревом. Я как-то встретил арбутусовую дриаду, и мы долго об этом спорили. Кроме того, я спец по выращиванию земляники. Как и все сатиры из Лагеря полукровок!

Мэг с сомнением разглядывала пакетик земляничных семян:

– Ну, не знаю…

Внизу из туннеля вылетела дюжина стриксов, вопящих от ярости и желания выпотрошить своих жертв.

– ДАВАЙ СВОИХ ФРЭГГЛОВ! [6]

– Не фрэгглы, а фрагария, – поправила Мэг.

– БЕЗ РАЗНИЦЫ!

Мэг открыла пакетик и вместо того, чтобы бросить семена в пустоту, принялась медленно-медленно сыпать их по краю выступа.

– Быстрее! – я потянулся за луком. – У нас есть секунд тридцать.

– Подожди, – Мэг вытряхнула последние семена.

– Пятнадцать секунд!

– Жди.

Мэг отбросила упаковку и положила руки на семена так, словно собиралась играть на фортепиано (что, кстати, у нее получалось так себе, хоть я и пытался ее научить).

– Ладно, – сказала она. – Давай.

Гроувер взял свирель и начал играть безумную версию песни «Земляничные поля навсегда» в трехдольном размере [7]. Я позабыл про лук, достал укулеле и подхватил мелодию. Я не знал, поможет ли это, но решил: если уж меня разорвут, пусть лучше это случится под звуки «Битлз».

Стриксы были совсем близко, когда семена взорвались словно фейерверки. Зеленые ленты взмыли над пропастью, прикрепились к стене напротив нас и превратились в стебли, натянутые ровно, как струны гигантской лютни. Птицы легко пролетели бы между стеблями – но они вдруг обезумели и, пытаясь обогнуть растения, начали на лету сталкиваться друг с другом.

А стебли всё крепли, на них распускались листья и цветы и поспевали ягоды земляники, наполняя воздух сладким ароматом.

Зал задрожал. Там, где растения касались камня, кирпичи трескались и крошились, давая им укорениться.

Мэг убрала руки с невидимых клавиш:

– Лабиринт что… помогает нам?!

– Не знаю! – ответил я, яростно играя минорный септаккорд фа. – Продолжай!

Волна зелени мгновенно захлестнула стены зала.

Не успел я подумать: «Ого, а как бы они тогда росли при солнечном свете!» – как вдруг купол над нами треснул словно яичная скорлупа, и мрак разрезали яркие лучи. Вниз посыпались камни, они сбивали птиц и рвали стебли (которые, в отличие от стриксов, тут же вырастали заново).

Стоило птицам попасть под лучи солнца – и они с воплями рассыпались в прах.

Гроувер опустил свирель. Я отложил укулеле. Мы в изумлении смотрели, как разрастаются стебли, пока у нас под ногами не образовался настоящий земляничный батут, полностью закрывший собой пропасть.

Потолок рассыпался – и мы увидели ярко-голубое небо. Нас обдало горячим, сухим, словно из духовки, воздухом.

Гроувер подставил лицо солнцу. Он шмыгнул носом, и на щеках у него заблестели слезы.

– Ты ранен? – спросил я.

Он посмотрел на меня. Тоска в его глазах сверкала ярче солнечных лучей.

– Запах земляники, – сказал он. – Как в Лагере полукровок. Столько времени прошло…

В груди у меня затеплилось незнакомое чувство. Я похлопал Гроувера по ноге. В Лагере полукровок – тренировочном лагере для греческих полубогов на Лонг-Айленде – я пробыл совсем недолго, но понимал, что он чувствует. Я подумал о своих детях – Кайле, Уилле, Остине: как они там? Мне вспомнилось, как мы вместе сидели у костра, распевали «Моя мамаша была Минотавром» и поджаривали маршмэллоу на палочках. Такую дружбу встретишь не часто, даже если живешь вечно.

Мэг привалилась к стене. Она была бледна и тяжело дышала.

Порывшись в карманах, я нашел поломанный квадратик амброзии, завернутый в салфетку. Припас я его не для себя. Смертный, вкусивший пищи богов, рискует внезапно воспламениться и погибнуть. Правда, я обнаружил, что Мэг амброзия была не очень-то по душе.

– Ешь, – я вложил салфетку ей в руку. – Тогда паралич пройдет быстрее.

Мэг стиснула зубы, словно готовясь завопить «НЕ ХОЧУ!», но, видимо, мысль о том, что она снова сможет ходить, заставила ее передумать, и она принялась за амброзию.

– А что там, наверху? – спросила она, хмуро глядя на голубое небо.

Гроувер вытер с лица слезы:

– Мы дошли. Лабиринт привел нас прямо к базе.

– К базе?

Узнать о том, что у нас есть база, было приятно. Я надеялся, что это безопасное укрытие, в котором будет мягкая постель и, может быть, даже кофеварка.

– Ага, – Гроувер нервно сглотнул. – Если, конечно, от нее хоть что-то осталось. Давайте-ка это выясним.

Друзья рассказали, что до поверхности я добрался.

Сам я не помнил.

Мэг была частично парализована, Гроувер полпути тащил меня наверх, и может показаться странным, что вырубился именно я. Но что тут скажешь? Тот фа-минорный септаккорд из «Земляничных полей навсегда» дался мне труднее, чем я думал.

Зато я отлично запомнил свои горячечные видения.

Передо мной возвышалась прекрасная женщина с оливкового цвета кожей, ее длинные рыжие волосы были заплетены в косу, которая короной лежала на голове, серое платье без рукавов было легким, как крылья мотылька. На вид ей было около двадцати, но ее глаза напоминали черные жемчужины: свой яркий блеск – защитную оболочку, скрывающую невыразимые печаль и разочарование, – они приобрели не за одно столетие. Это были глаза бессмертной, видевшей закат великих цивилизаций.