Юрий Астров - Квинтовый круг [сборник litres]

– Сайфутдинов?!

– Не дам я «дипломат».

– Это мой «дипломат», – сказал Ладик.

– Значит, так, – сказала классная. – Или вы, ребята, отдаёте мне спиртное, или отправляетесь домой. Автобус вот он. А с меня достаточно. Ваших родителей здесь нет, чтобы они взяли на себя ответственность, так что решайте. Сайфутдинов, Кирсанов, Кречет, Ладынин… кто ещё? И Матвеев. Вы всех задерживаете.

Сай среагировал первым – молча повернулся и пошёл к автобусу. За ним Ладик, Билл с Матвеем догнали их сразу, а Валька постоял ещё, презрительно покачался на пятках и, сплюнув, заявил:

– Да и пошли вы!

Конечно, мы не могли допустить, чтобы они остались, и, конечно, они не могли допустить, чтобы остались все. И возникшая идея принадлежала, конечно, Саю.

– Нет, – сказал Сай. – Вы плывёте. А мы вас догоним.

– Как это? – опешил Билл. – Как это мы их догоним?

– На лодке, – сказал Сай, и я сразу поняла, что отговаривать его бесполезно. Да и пацаны загорелись идеей тут же – все до единого, остающиеся и отплывающие. Быстро и тихо они обсудили детали, и с какого борта лучше подойти лодке, и где взять лестницу.

– Я с тобой, – сказала я.

– Не пойдёт, – сказал Сай. – Я появлюсь максимум через два часа.

– Где вы лодку возьмёте?!

– Я найду, – пообещал Сай.

– Я с тобой!

– Нет, – сказал Сай. – Да всё будет нормально.

Выпускная ночь была испорчена напрочь. И не только для меня, до утра прорыдавшей в жилетку Светке Сланцевской («Если б я осталась, почему я его послушала, ну почему я не осталась, дура, дура несчастная!»). Мы ждали их до утра, а на рассвете мы договорились о жестокой мести нашей классной, и о завтрашнем дне, и надо было всем оставаться, кретины, какие мы кретины!.. Мы были уверены, что им не удалось найти лодку. Но лодку они добыли. Только они не были мореходами, наши мальчишки, и были они сильно пьяны, и ветер после полуночи словно с цепи сорвался.

Они утонули, все пятеро – Сай, Билл, Ладик, Валька и Матвей. Они все умерли. Он умер в ночь выпускного, Сай, Сайфутдинов Дмитрий, семнадцати лет, в ночь выпускного.

скобки закрылись

Так и должно было быть, и ему оставалось только ждать, пока она успокоится, и смотреть, как она рыдает, сидя на подоконнике. Как она рыдает, уткнувшись ртом в костяшки пальцев, опираясь локтем на согнутую ногу, и какие тонкие у неё щиколотки, и какой они формы. У него с детства – и далёкого, дошкольного ещё, кажется, детства, – что-то нарушалось внутри, когда он смотрел на её ноги, и долго-долго, класса до восьмого, он ненавидел, когда она была не в штанах, особенно летом. А потом понял и с тех пор всё думал: сможет ли он обхватить её щиколотку так, чтобы пальцы сомкнулись. И даже сейчас, когда он уже знал, что сомкнутся, во рту у него пересохло.

Но пить было нельзя – вообще нельзя было шевелиться, и он отвёл глаза от её ноги, а она всё рыдала и иногда пыталась сделать затяжку, и отшвырнула наконец сигарету, и сигарета тлела на подоконнике, превращаясь в кривую трубочку пепла.

На ней была только его рубашка, больше ничего, но ей-то сейчас было на это плевать, соберись на кухне хоть толпа мужиков. Рубашка была белая, со слабым зелёным отливом – из-за фонарей за окном и кухонного светильника, и Сай подумал, что давным-давно не видел ничего без этого оттенка. (Если только наглухо задёрнуть шторы и разжечь в комнате костёр, но не будет ли огонь зелёным?..)

А она всё плакала, а несколько часов назад, в его постели… Как жаль, боже, как жаль, что он не проснулся первым и не разбудил её – сам, ведь если бы он сам разбудил её, то мог бы ещё быть с ней, быть в ней, смыкать пальцы на её щиколотках, быть над морем – далеко отсюда! – над морем, где пахло смородиной… И он начал разглядывать фарфоровое блюдце на столе перед собой, чайное блюдце с узкой каёмкой, на блюдце лежала скомканная в шарик салфетка.

Только одно, кажется, и осталось в нём прежним – безмерная любовь к этой девочке, к этой женщине, плачущей сейчас на подоконнике, только одно… И он уже успел понять, что она-то не изменилась совсем – даже внешне она осталась такой же, какой была на школьном выпускном, и виноват в этом был он, утонувший в ту ночь, и рыдала она сейчас совсем не потому, что испугалась его – мёртвого, просто наваждение кончилось – кануло – и она вспомнила, что его, Сая, на самом деле нет, что он умер, умер, умер…

Сай резко толкнул по столу блюдце, и блюдце со звоном стукнулось об пустую бутылку.

– Прекрати истерику. Слышишь меня?

– Ты кто? – спросила Элька, поднимая голову.

– Сай, – сказал он, – Дмитрий Сайфутдинов.

– Сай умер!

– Я живой. Во всяком случае, съедать тебя я не собираюсь.

– Сай? Это правда ты?

– Это правда я. – И он вдруг вспомнил: – Клянусь тебе ключом и колодцем.

– И вереском, – сказала Элька.

– И Робертом Льюисом, – договорил Сай, и Элька спустила ноги с подоконника.

– Мне надо умыться.

– Конечно.

– Только я не хочу мимо тебя проходить.

– Дать салфетку?

– Я сама возьму. Но ты всё-таки не шевелись.

– Конечно, – сказал Сай. – Не буду шевелиться. Пить, правда, хочется. Воды мне нальёшь?

– Сам налей. Только не подходи ко мне.

Он встал, а Элька схватила со стола пачку салфеток и снова прижалась к подоконнику, и начала вытирать лицо.

– Слушай, – сказала она. – Значит, я тоже умерла? И мы встретились, да?

Сай налил в стакан воды, выпил залпом, налил ещё и снова сел.

– Ты не умерла. Но и я не мёртвый. Я ем. Пью. У меня течёт кровь, ты же видела. У меня течёт сперма, ты и это видела.

– Да, я видела, – сказала Элька и высморкалась.

– Я даже вырос. Но здесь.

– «Смерти нет… мы ели сладкие батуты…» – процитировала она. – Здесь – это где? В другом мире, что ли? Парапет этот… Как же я сразу не поняла, у ларька ещё… как я вообще могла забыть, что ты… что вы… Может, у меня глюки? Если я не умерла, может, я, наконец, двинулась? И ты мне мерещишься?

– Твои глюки просто великолепны, – сказал Сай. – Я о таких глюках с песочницы мечтал. Я и сейчас тебя хочу, вот такую сопливую.

– Ты мне всё испортил, – сказала Элька, подходя к столу. – Я ведь ни дня не жила после выпускного. Так… вроде как…

(Как в колодце, все эти годы она словно смотрела в колодец, пытаясь увидеть там хоть что-нибудь, что могло бы тронуть её, как-то отвлечь, но ничего в этом колодце не было – немного воды, а под водой – дно, серая, грязная глина, и Элька зачарованно разглядывала трещинки, выпуклости, впадинки на дне, всегда одни и те же, всегда без движения, без перемены, – вечность, неизменно серая, потрескавшаяся, вечная вечность. Но Сай окликнул её, и она отвернулась от колодца – впервые за десять лет, и какая разница, что там, вокруг, она была согласна на что угодно, только бы не смотреть больше в свой колодец, никогда больше, нет, никогда.)