Юрий Астров - Квинтовый круг [сборник litres]

В том случае, если произведение запрещалось в целом, как, скажем, случилось с «Горе от ума», оно немедленно разбегалось в списках. Сейчас это тем более просто: скопировать файл – дело нескольких мгновений. Плохо другое. Пока переписываешь от руки, многое запомнишь наизусть, чем отчасти и объясняется такое количество крылатых фраз, выпорхнувших из бессмертной комедии Грибоедова.

Даже если чиновник исполнится служебного рвения (наподобие председателя Петербургского цензурного комитета М. Н. Мусина-Пушкина, изуродовавшего один из севастопольских очерков графа Толстого), он привлечёт к автору внимание публики – и только. По-нашему говоря, раскрутит.

Предчувствую, что в нынешних условиях совать взятку цензору придётся не за то, чтобы пропустил, а за то, чтобы запретил.

Мы многим обязаны цензуре. Самое вопиющее её преступление («Чёрный квадрат» Малевича) породило новое направление в живописи. Кстати, до сих пор не известно, что за шедевр похоронен под траурным слоем краски.

Идеологические запреты – великое подспорье и для литератора. Разграничивая то, о чём можно говорить впрямую, и то, на что можно лишь намекать, они значительно упрощают работу над произведением. Вообще роль помех в творчестве требует пересмотра.

Цензура подобна Евгению Багратионовичу Вахтангову. Недовольный ходом репетиции чеховского «Юбилея», он велел загромоздить сцену мебелью и на ошеломлённый вопрос актрисы: «А где же играть?» – сухо ответил: «А где хотите». И актриса полезла на стол. Гениальный был режиссёр…

Цензура подобна персонажу карикатуры Бидструпа, потребовавшему закрасить возмутительную надпись, отчего та сделалась вдвое крупнее.

Предвидя придирки, литератор волей-неволей обязан отточить мастерство и стать виртуозом. Возможно, для начинающих это прозвучит парадоксом, но, чем больше над рукописью работаешь, тем лучше она становится. А как сказал помянутый уже здесь философ: «Исправление стиля есть в то же время исправление мышления».

Потому-то мудрый Иосиф Виссарионович, зная по опыту беспомощность цензуры как учреждения, понимал, что задушить литераторов можно лишь руками самих литераторов. Точно так же, как маршалы судили маршалов, писатели травили писателей. Органам госбезопасности оставалось лишь ознакомиться с любезно предоставленными копиями внутренних рецензий.

Прикиньте, сколько надо чиновников для прочитки всего, что пишется, и вы тоже это поймёте. Воскреснет ли вновь институт благородного стукачества в писательской среде? Судя по высказываниям, устным и письменным, духовно он уже воскрес. Просто пока не востребован физически.

Но, даже если будет востребован, отчаиваться не стоит.

Представьте, как резко возрастёт цена слова в художественной литературе. Сейчас она примерно равна нулю. Дошло до того, что уже и мат перестал звучать оскорбительно.

А вот кого мне действительно будет жаль в пригрезившейся ситуации, так это читателя.

Потому что умнеть ему придётся – катастрофически.

Волгоград, 2005

Аркадий и Борис Стругацкие – писатели, бывшие кумирами целого поколения российских читателей, немудрено, что они оказались знаковыми людьми и в моей жизни.

6 мая 1968 года, Бережковская набережная, здесь я впервые посетил Аркадия Стругацкого. Полтора часа пролетели как во сне. Большой, красивый, умница – и море обаяния, «не считая таланта».

И добряк! Многие пользовались этим, злоупотребляя его радушием. Это был Человек из того мира, который братья описывали в своих книгах. Мне это стало ясно – сразу и навсегда! С ним было интересно, а уходя, я уносил с собой подаренную им книгу Р. Бредбери «Вино из одуванчиков». «Надпишите, пожалуйста!» – попросил я. «Пусть Бредбери и подписывает!» – сказал Аркадий. Но все-таки поддался уговорам и надписал.

Потом я бывал у него на проспекте Вернадского, когда он переехал «из примаков» в свою двухкомнатную квартиру, купленную на заработанные деньги. Из лоджии его семнадцатого этажа открывался местный окоем с церквушкой неподалеку. «Сними-ка мне ее, – однажды попросил Аркадий. – А то снесут еще!»

Именно эта квартира описана в «Хромой судьбе», и магазинчик внизу. А подъезд – абсолютно из фильма «Ирония судьбы». И каждый раз замирало сердце, когда я собирался позвонить у двери квартиры 273. Дверь открывалась, и появлялся он: в своем неизменном свитере («в стругачской боевой кольчуге»), в тапочках, домашний взгляд сквозь очки – «Заходи!». Кабинет (здесь же тахта и телескоп) – «Прекрасный простор, но крепеж совсем ни к черту!». Да еще здоровенный биноктар, как у пограничников.

И тут же кружится огромный белый пес. «Как его зовут?» – спросил я. «Лель, конечно!» – и сразу вспоминается пес из «Отеля “У погибшего альпиниста^».

Сажусь рядом, и сейчас же около меня оказывается большущая морда с зажатым в пасти теннисным мячиком. «И что теперь делать?» – «Бросать немедленно». Швыряю меч, пес несется, сметая мебель на своем пути, а через несколько секунд его добродушная морда с мячиком во рту около меня. «И так до бесконечности, – говорит Аркадий. – Любимая его игрушка! Единственная порода собак – королевский пудель – не способна защитить своего хозяина».

Мне все ясно: пес такой же заложник своей доброты, как и его хозяин.

О чем мы говорили? О фантастике, об авторах, об этом мы могли говорить бесконечно. Еще была тема Второй мировой: Аркадий знал, что я интересуюсь историей военной техники и авиации (у меня в свое время было около трехсот западных корреспондентов в переписке по этим вопросам). Помнится, я ему подарил роскошный японский цветной каталог, где мелькали камуфлированными боками КВ и «тигры», «пантеры» и ИС, «яки» и «мустанги», «Тандерболты» и «Петляковы». Он восхищался и благодарил, но в следующий мой приезд выяснилось, что по своей всегдашней доброте он отдал каталог какому-то любителю. Достал ему еще один, такой же.

Как-то в восьмидесятых мы с волгоградским любителем фантастики Борисом Завгородневым были в московском обществе книголюбов на лекции друга Аркадия – Александра Мирера о творчестве Стругацких. И вот воздвигся кто-то из любителей в зале и спросил, почему практически в каждом произведении Стругацких присутствует броневик или танк. Действительно так, достаточно вспомнить «Обитаемый остров», «Страну багровых туч», «Улитку на склоне», «Хищные вещи века», «Попытку к бегству»… Аркадий рассказывал, что их диверсионную школу, в частности его роту минометчиков, бросили на Курскую дугу, и всю роту «прокатали» «тигры», спаслись только двое – он и товарищ, откомандированные перед сражением для учебы в вузы. (Уже готовились к войне с Японией, и Аркадий окончил институт военных переводчиков, по специальности японист). В дальнейшем он всю жизнь мучился «безвинной виной», что ребята погибли, а он остался в живых. Как он смотрел на эти «тигры»! Как менялось при этом его лицо! Как-то я сказал Аркадию, что он – из воевавшего поколения. Он меня поправил: «Да я ведь поспел к другому концу войны – к войне с Японией». Помнится, однажды мы сидели в буфете Дома литераторов. Сначала сунулись в ресторан, но там шло какое-то мероприятие. Я с разгону идучи за ним, уперся в его спину – как в стенку, когда он произнес: «Идем отсюда к черту!» Я из-под его локтя взглянул на секунду в зал: «Тайная вечеря» Леонардо в реальности. Сергей Михалков принаряженный, приглаженный, волосок к волоску, с умильной улыбочкой – в центре, а ля Христос, а справа и слева от него – подлипалы всех мастей, смутно знакомые физиономии, аки апостолы веры, «ошую и одесную». Вот тогда-то мы и засели в буфете. Любимый коньяк Аркадия по каким-то причинам не подавали, ну, я попросил черный кофе с коньяком, два по двести и бутерброды. Он сидел, резал на мелкие кусочки твердую колбасу и жевал на передних зубах – вечные его проблемы. Гена Новожилов – прекрасный иллюстратор фантастики – рассказывал: «Натаныч стоматологов боится и лечится коньячком. У него было три минуты клинической смерти в кресле у зубодеров».