Дмитрий Скирюк - Кукушка [litres]

На следующий день встали поздно. Фриц спал плохо, то ли от переедания, то ли от избытка впечатлений. Почему-то всё время снился брат Себастьян, показывающий язык. Уснул он под утро, зато крепчайшим образом. Окна выходили на запад, солнце долго не заглядывало в комнату, а когда заглянуло, это было уже ни к чему. Позавтракав остатками вчерашнего пиршества, все трое собрались и двинулись на рынок.

В этот раз всех кукол решили не брать.

– Это хорошо, что мы вчера так удачно выступили, – удовлетворённо говорил Карл-баас, толкая тележку и время от времени потирая бока, слегка помятые во сне изгибами трубы. – Теперь по всем кварталам разнесётся слух, si. Может, сегодня ещё больше народу соберётся. Жалко, что нет музыки! Надо будет нанять ещё пару скрипачей и флейтщика, чтобы сделать accompanimento, а пока обойдёмся так.

– Что будем делать?

– Будем делать как вчера. Готовься собирать палатку.

Однако «как вчера» не получилось. Во-первых, угол у стены оказался занят – нищие, которым перепало от предыдущего выступления, разнесли весть среди своих, и теперь там обосновалось человек десять в надежде, что и им уплатят за аренду места. Во-вторых, бочку облюбовал какой-то молодой оборванный поэт и теперь читал с неё свои стихи. «Крыша над нами – небо; мы не работаем, мы свободны, как птицы…» – донеслась до ушей мальчишки пара строф. Тратиться или ругаться Барба счёл излишним, да и пятачок был сыроват после дождя. В итоге все трое отправились искать новую площадку и искали её целый час. Но когда нашли, уладили все недоразумения с окрестными торговками и установили балаганчик, грянула беда.

Весть о вчерашнем представлении и впрямь, похоже, разошлась по городу. Однако Барба в своих восторгах не учёл одного обстоятельства: известность – штука обоюдоострая и так же хороша, как и опасна. Как только собрался народ и кукольник завёл свой монолог про «падре Педро», край толпы заволновался, расступаясь, и показалась городская стража – шестеро солдат с капитаном. Время было смутное: на севере сражались Альба с Молчаливым, южные окраины, как саранча, опустошали французские банды, в окрестностях центральных городов пошаливали гёзы, потому все стражи были с алебардами, в железных шляпах, а командир ещё и в полупанцире.

– Прекратить! – сурово крикнул он. – А ну, прекратить немедля! Что здесь творится?

По тому, как он выговаривал слова, мгновенно стало ясно, что перед ними испанец. Карл-баас осёкся и опустил марионеточные крестовины; куклы на сцене обмякли. Толпа стала рассасываться по окрестным переулкам. Навстречу ушедшим, однако, спешили другие – посмотреть, чем кончится. На площади возникли коловращение и гул. Испанец нахмурился.

– Нарушение порядка! Клеветать на власть? – хрипло гаркнул он, подходя к балагану. – Ты кто? Где разрешение на действо?

Карл Барба вылез из-за ширмы.

– Signor капитан, – примирительно сказал он, снимая шляпу и раскланиваясь. – Я всего лишь бедный кукольных дел мастер, а в представлении нет ничего крамольного…

– Ничего крамольного? – тот побагровел. – Да я своими ушами слышал, как ты тут поносил мадридское духовенство! Что ещё за история с собаками? Я тебе покажу собак!

– Но я ничего не представлял, signor капитан, – ответил Барба, – всё разыгрывали куклы. Если хотите, арестуйте кукол.

В толпе послышались смешки, однако сейчас этот приём сработал против бородатого: начальник стражников, почуяв, что становится участником уличного представления, совсем рассвирепел.

– Что? Проклятые менапьенцы! Насмехаться над представителем порядка? Canaille! Эй, – обернулся он, – ребята! Взять его! И этих, – указал он на мальчишку с девочкой, – тоже взять!

Фриц был как во сне. Ему опять показалось, что сбывается его самый страшный кошмар. Страх ворочался в груди, мысли разбегались веером. Если его сейчас арестуют и дознаются (под пыткой или так), кто он такой, сразу пошлют за тем священником, и тогда не миновать костра, несмотря на юные года.

Возможно, кукольнику удалось бы всё уладить миром – золото, как известно, открывает все двери, а он как раз увещевал стражников принять «скромный подарок», но тут Фриц окончательно потерял голову, вскрикнул, сорвался с места и бегом метнулся прочь.

А следом припустила и Октавия.

Всё смешалось. Толпа загудела и пришла в движение. Корону не любили – это раз. К тому же испанцу не следовало обзывать кого-то в этом городе канальщиком, а уж тем паче менапьенцем: такого в Брюгге не прощали – это два. Поняв, что в уговорах нету смысла, бородатый кукольник махнул рукой на балаган, воспользовался суматохой и тоже рванул вдоль набережной за детьми – это, если доводить до красивых чисел, было три. Альгвазилы бросились наперехват: «Расступись! Расступись!», один споткнулся, и народ раздался в стороны, чтоб никого не ранило упавшей алебардой. Тачку и сундук опрокинули. Последний стражник, пробегая, рубанул актёрский балаган – дощечки треснули, ткань смялась – и побежал за остальными.

Мальчишка мчался, не разбирая дороги, ныряя под прилавки и сшибая лотки. Услышал сзади тоненькое «Фриц! Фриц!», обернулся и увидал Октавию: чепчик с неё слетел, рыжие кудряшки вились по ветру, башмачки стучали, словно колотушка. Он задержался: «Руку! Давай руку!»

Схватились, побежали вместе. Сзади – брань и топот. Кое-кто пытался поймать их, но мальчишка, маленький и юркий, как мышонок, всякий раз нырял под руку или уворачивался. Некоторые, наоборот, нарочно заступали преследователям дорогу, опрокидывали бочки, горшки и корзины. Переполох поднялся невообразимый. Погоня превратилась в свалку. Одна торговка передвинула свою тележку с зеленью, зазвала рукой: «Сюда, ребятки!», и они свернули в переулок. Пробежали его насквозь, выскочили на набережную прачек и рванули дальше меж корыт, лоханей и развешанного, выстиранного, хлопающего на ветру белья. Чья-то рука ухватила мальчишку за рубаху: «Эй, малец! Куда?» – Фриц лягнул его, упал и покатился по мостовой. Руку девочки пришлось выпустить. В какой-то миг они снесли рогулину с верёвкой, мокрые простыни рухнули и накрыли обоих, как свинцовые листы. Пока позади чертыхались и ёрзали в поисках выхода, Фриц уже выбрался и огляделся.

Путь впереди был перекрыт. Одним глазом он видел, как Октавия с визгом отбивается от грудастой крикливой тётки, у которой они, оказывается, опрокинули корыто, а другим – как сзади, криками и кулаками расчищая путь, несётся кукольник. Барба был страшен: без шляпы, волосы гнездом, глаза наружу, рот на боку; в руках он держал зонт, а бороду запихал за пазуху. Едва завидев его, горожане уступали дорогу, а при виде стражников бежали по домам. Фриц подскочил к прачке: «Не трогай её!» – и укусил за руку. Тётка закричала, девчонка вырвалась, запрыгнула на кое-как сколоченный помост, путаясь в юбках и теряя башмаки, и побежала дальше.