Дмитрий Скирюк - Руны судьбы [litres]

В глазах фламандца расплескалась пустота.

– Nomen illi mors [80] Имя ему – смерть ( лат .). , – провозгласил он на чистой латыни и умолк.

Мануэль перекрестился, остальные торопливо последовали его примеру.

– Con mil demonios [81] Чтоб меня демоны взяли ( исп .). , – тихо выругался Анхелес. – Не нравится мне это.

– Надо свести его к padre, – сказал молчавший до сих пор Хосе-Фернандес. – Помочь это нам может.

– Дельная мысль, – одобрил Киппер. – Эй, Санчо, проводи его! Заодно справься, как там себя чувствует его преподобие. Да смотри, чтоб этот, – он кивнул на толстяка, – чего не выкинул.

Санчес кивнул, оставил трубку на столе и поманил толстяка пальцем:

– Пойдём.

Возле самой лестницы, которая вела наверх, безумный Смитте вдруг остановился, обернулся и по очереди оглядел всех пятерых, оставшихся за столом.

– Вот, – сказал он, по очереди указывая пальцем на Анхелеса, Родригеса и Киппера. – Ты, ты и ты.

– А я? – с усмешкой спросил Санчес.

Смитте сделал полуоборот, замер и несколько мгновений смотрел ему в глаза взором, от которого испанцу сделалось не по себе. Казалось, Смитте видит что-то запредельное, далёкое, доступное одним лишь ясновидящим, пророкам и безумцам.

– И ты, – сказал он наконец.

Неделя за неделей уносились прочь, пятная снег затейливыми иероглифами птичьих следов, а в маленькой хижине на старых рудниках ничего не менялось. Всё так же травник приходил и исчезал, принося известия и свежие припасы, и так же приходили к ним лечиться существа, живущие в лесу – приходили сами, приводили родичей, приносили детёнышей. В меру сил Жуга ухитрялся помочь каждому, врачевал зверей, людей и птиц и всяких, как он выражался, «креатур», не делая меж ними различий. Когда его подолгу не бывало дома, Ялка сама пользовала их заранее приготовленными мазями, настойками и порошками. Никто не жаловался. За лечение расплачивались, кто чем – кто горстью осенних орехов, кто сушёными грибами или ягодами, а кто и камушками из пустого рудника. Цена этим подаркам была невелика, но травник всему находил применение. Одна хвостатая малышка с остренькими зубками запомнилась девушке тем, что у неё совсем не оказалось, чем платить за вылеченное ухо, и она, заместо денег, спела тут же сложенную ею благодарственную песенку. Мелодия её потом долго звучала у Ялки в ушах.

Иногда заглядывали крысы, та самая троица, увиденная ею в самый первый день – Адольф, Рудольф и Вольфганг Амадей. По примеру Лиса Ялка оставляла им какие-нибудь крошки и объедки, только не на столе, как делал тот, а на полу и, по возможности, в углах, ибо против крысы на столе протестовало всё её женское естество. К слову, все трое вели себя довольно чинно, не дрались и быстро убирались прочь. Припасы в кладовой они ни разу не тронули.

Способность рифмовать и складывать слова Ялка обнаружила в себе случайно, после той кошмарной ночи, когда травник притащил назад ушедшего мальчишку (Ялка старалась избегать слова «умершего» – уж очень ей при этом становилось не по себе). Как-то мыла посуду и поймала себя на том, что напевает эту дурашливую песенку про трёх мышат (мышата всё-таки не крысы, с их присутствием она могла смириться). Она удивилась, подумала, с чего бы это, потом решила, что это ей нравится, и больше об этом не задумывалась.

Фриц тихонько выздоравливал. Стучался в двери невидимка Том, изредка заглядывал Зухель, садился в уголок у камина и сушил шёрстку, ненавязчиво ожидая, когда его наделят горсточкой изюма. Частенько дебоширил Карел – крал на кухне ягоды и соты, прятал ложки, дырявил шилом деревянную посуду и запутывал нитки, но во всём другом их жизнь вошла в размеренное русло, обрела спокойствие и тишину, которой всем им так недоставало.

Ялке было невдомёк, что это спокойствие временное, что оно скоро кончится и для убежища у скал наступят чёрные деньки. Она не знала, что беда уже в пути. Беда запаслась деньгами и святым благословением. Беда месила снег двенадцатью подошвами солдатских башмаков, копытцами серого ослика и подковами серой в яблоках кобылы. Беда вела с собой безумца и глупца. Ей не были помехою ни снег, ни ветер, ни мороз. Ей открывали двери постоялые дворы и выставляли дармовое пиво. Её боялись. Ей смотрели вслед.

Таких вестников дороги Нидерландов в тот кровавый год перевидали множество. На вид нестрашные и незаметно-серые, они не торопились, исполняя волю короля и церкви, собирая дань то тут, то там. Они искали, вызнавали, проповедовали, продавали индульгенции, платили за доносы и нанимали шпионов, а потом, заручившись помощью мирских властей, отлавливали колдунов, колдуний и еретиков, чтобы отправить их в огонь костра или под лёд реки, а имущество – в королевскую казну. А вслед за ними, под сухой трезвон колоколов, под перестук костей, под завывание ветра, гул огня и скрип смолёных виселиц, под дудку ненависти и жестокости плясала свою пляску Её Величество Смерть. Ни церковь, ни король Филипп не стеснялись того, что становятся наследниками, как они считали, дьявольских пособников. И поступая так, они на самом деле поселяли в себе демона алчности, уже заранее продав Дьяволу свои червивые, пустые души, источенные дырками, как лимбургский сыр. Конкистадоры в панцирях железных грабили в заокеанских землях майя и ацтеков, сапотеков, киче, чибча и кечуайя, и сами становились дьяволами в их легендах. Галионы, перегруженные золотом и пряностями до самого фальшборта, шли в Испанию непрерывной чередой, бывало, что тонули, гробились и грабились, но те, что доходили до испанских берегов, переполняли королевскую казну.

Но даже этого владыкам было мало.

Золото, золото!

Золото застилало глаза. Что конкистадоры? Золото зрело и здесь стараниями трудолюбивых рук, оно было везде – на отвоёванных у моря польдерах, в боках жиреющих фламандских чушек, в печах мастеровых, в бродильных чанах сыроварен и пивоварен, в горнах кузнеца и стеклодува, в валяльных мельницах мануфактур, в заступе горняка, в станках ткачей из Гента, в тоненьких иголках белошвеек и коклюшках брюжских кружевниц. Надо было только отобрать его и отрубить эти руки, чтобы они не могли взяться за оружие.