Дмитрий Емец - Дверь на двушку [litres]

– Надо уходить! Здесь нас всех перебьют! – сказал Рома.

Рука Боброка сгребла Рому за плечо и надавила вниз, пригибая к себе. И Рома покорно наклонился, хотя был выше Боброка и мощнее.

– Забудь. Наверх пути нет! Только вперед, к тайнику!

Долбушин заглянул в провал. Быстро передвигающихся пауков там уже не было. Зеленоватый же свет исходил от водорослей, покрывающих стены и потолок. Это были тонкие, непрерывно шевелящиеся водоросли, от которых временами, точно на нитях, отрывались и повисали тягучие, как от сладкого сиропа, капли. Капля лениво касалась пола, потом неторопливо, как по утолщающейся нити, перебегала сверху вниз и наконец обрывалась.

– Что там? – Боброк оглянулся на Сухана. Тот покачал головой, показывая, что понятия не имеет:

– Я там не был.

– Я спущусь, а вы мне подсвечивайте! – Долбушин опустился на колени и ногами соскользнул в щель. Секунду или две он висел, свесив ноги в темноту, а потом разжал руки и спрыгнул.

Заметавшиеся лучи фонарей выхватили Долбушина стоящим неподвижно и озирающим стены. На него никто не бросался. Он ни с кем не сражался. Главу форта несколько раз окликнули, но он почему-то не отозвался. Только смотрел по сторонам и неспешно о чем-то размышлял. Ему скинули дубину Кори. Долбушин поднял ее, но тоже как будто с недоумением, не зная, зачем она ему.

За Долбушиным в пролом соскользнули Никита и Рома. Остальные пока оставались наверху. Стояли и смотрели, как Долбушин, Никита и Рома ходят внизу, чертя пустоту лучами фонарей. Движения их были странными, хаотичными. На вопросы они не отвечали. Потом Долбушин вдруг присел на корточки и стиснул руками виски. Иногда он что-то бормотал, но неразличимо.

Никита же и Рома ходили все быстрее, изредка останавливаясь и разговаривая, но не друг с другом, а с пустотой. В голосах их угадывались недовольные, из детства идущие интонации, по которым безошибочно определяется, что человек спорит с кем-то из родственников. Потом родственные интонации вдруг исчезли. Теперь Никита и Рома спорили уже не с родными, а с кем-то, кого люто ненавидели. Рома орал на какого-то капитана, угробившего ребят, которых он послал без разведки. Никита защищал девушку, хотя внизу не было ни девушки, ни того, кто бы на нее нападал. Но с каждым мгновением Никита распалялся все больше. Потом вдруг достал нож, повернул его лезвием вниз и короткими движениями стал словно пробовать воздух перед собой.

Одновременно с этим и Рома выхватил из-под куртки короткий топорик-клевец и, вытянув руку, лихо завертел им. Пока что Рома и Никита друг друга словно и не замечали, но сверху хорошо было видно, как они неприметно для себя сближаются по дуге.

При этом Никита продолжал защищать воображаемую девушку, а Рома – угрожать несуществующему капитану. Прежде чем остальные успели понять, чем это чревато, Рома и Никита столкнулись лицом к лицу, бросились друг на друга и покатились по полу, нанося один другому удары. В одно мгновение оба покрылись кровью и грязью. У Ромы ножевым ударом было рассечено лицо. Никита, пытаясь ножом отбить топорик, был ранен в кисть руки.

– Давай за мной! Платки на лицо! – крикнул Сухан и ловко спрыгнул в пролом. За ним с обезьяньей ловкостью, чуть придержавшись вовремя выставленной рукой, ухнул Ул.

Он ни платка, ни респиратора не натянул, второй раз совершив однотипную ошибку. Ул считал, что сразу свалится на Никиту и Рому и растащит их. Но когда приземлился, Никита и Рома оказались далеко. И сразу зеленоватый свет залил его. Ул остановился, удивленно во что-то вглядываясь.

На душе у него стало вдруг тоскливо. Он увидел всю свою жизнь так, словно смотрел на нее в большую лупу. И жизнь эта была скучна. Родители его, все бабушки и дедушки были трудяги. Всю жизнь вкалывали на полезных государству незаметных должностях. Несмотря на жалобы на зарплату и общее недовольство жизнью, умели как-то извернуться, скопить на дачу и машину. Машина обычно нужна была, чтобы возить материалы на стройку и умирать на огороде. В другое время ее не использовали. Зимой она стояла под окнами, превращаясь в сугроб.

Порой в погоне за длинным рублем предшественники Ула на дороге жизни отправлялись на всесоюзные стройки или перебирались в крупные города. В городах кто-то приживался, а кто-то нет. Некоторые начинали пить, другие не справлялись с жизненной нагрузкой и ломались. Человек может оцепенеть в ненависти. Окоченеть в едином монолитном ненавидящем состоянии, когда даже время кажется законсервированным. Куда ни рванешься, в какую сторону ни дернешься – повсюду одна безнадежность и полное ощущение, что ничего никому нельзя объяснить.

Каждый – в клетке своих интересов, каждый чем-то скрыто травмирован. Много-много клеточек, из которых только и можно что протягивать руку и касаться изредка еще чьей-то руки. Буквально трех слов нельзя сказать, чтобы не наступить на чью-то больную мозоль, чтобы кто-то не вспылил, чтобы кто-то не принял на свой счет, не встрял, не начал орать. И сам постепенно заводишься, а внутри тебя корежит, выжигает, обессиливает, оставляя золу апатии и глухого равнодушия. Кажется, начнут у тебя на глазах кого-то арестовывать или голубь будет тоскливо умирать в углу помойки – и то лишь ухмыльнешься и спокойно пойдешь дальше. Плохо тебе? А такова жизнь, друг мой! А я, можно подумать, не страдаю!

Были, конечно, в жизни предков Ула и радостные всплески, и рыбалка, и грибы собирали, и в походы ходили, и застолья, и поездки к бабушке в деревню, сопровождавшиеся рекордным количеством выпитого и съеденного. А потом что-нибудь обязательно строили или перестраивали – баню, сарай, перекладывали крышу. Каждый год обязательно заканчивался (или начинался) какой-нибудь стройкой. Не могли они без этого, руки сами просились.

И вот в такую семью аист принес Ула, и не пойми за какие заслуги – может, потому, что попер пианино по лестнице, когда остальные разбежались, – он был выбран золотой пчелой. И оказался в ШНыре – в странной школе, которая чем-то напоминала те провинциальные училища с общежитиями, с которыми ему и прежде приходилось сталкиваться.

И здесь уже, в ШНыре, на него сразу навалилась куча всего. Было много хорошего, но в целом трудно, и главное – каждый день нырки, головная боль, закладки для других, и вкалывать, вкалывать, вкалывать. И завтра будет работа, и послезавтра, и хорошо еще, что любимая. Вот есть у него Яра, но она когда-нибудь постареет, характер у нее испортится, и она станет как ее бабушка – такая же праведная всезнающая электропила, высверливающая мозг деду, без которого и шага не смогла бы ступить.

Обычно жизнерадостный, Ул легко перешагивал через такие состояния, но тут он впервые примерил на себя ношу Родиона – ношу вечных сомнений, смутных деструктивных поисков и неудовлетворенности.