Джон Норман - Приз Гора

После занятий женщина задержала его, рассчитывая переговорить с ним с глазу на глаз.

— Почему Вы пришли на это урок? — осведомилась она.

Но студент только пожал плечами, глядя на неё сверху вниз. Похоже, теперь настала его очередь игнорировать её вопросы. Как она в тот момент возненавидела всех мужчин в целом и его в особенности! Он был таким огромным, что рядом с ним она чувствовала себя столь маленькой, без малого ничтожной, почти запуганной. Конечно, она была старше его. Ей было под тридцать, а ему если и было за двадцать, то не на много. Эта разница в возрасте, так же как её статус преподавателя, казалось бы, должны были бы дать ей преимущество в этой стычке. По крайней мере, так она полагала. Но вот что странно, никакого преимущества за собой она не чувствовала. Этот парень казался ей совершенно непохожим на остальных студентов. Внезапно и необъяснимо, оказавшись перед ним, она почувствовала странные, необычные эмоции, казалось, родившиеся внутри её тела, и теперь ширившиеся, разгоравшиеся, просачивавшиеся в каждый уголок её тела, затапливая его. Никогда прежде не чувствовала она ничего подобного. Женщина вдруг почувствовала себя такой слабой, очарованной и беспомощной. Не выдержав, она опустила голову, но при этом отлично знала, что её лицо, шея под подбородком и руки, в общем, все части её тела, неприкрытые стесняющей, строгой, мужеподобной, профессиональной одеждой, которую она напялила на себя специально для этого занятия, тёмный пиджак и строгая белая блузка, застегнутая на все пуговицы прямо под горло, внезапно стали пунцовыми. Жар и смущение бушевали внутри неё.

Наконец, она взяла себя в руки, выпрямилась и сердито бросила:

— Вы можете идти.

Парень отвернулся и, так и не сказав ни слова, ушёл. Он не появился ни на промежуточных зачётах, ни на экзамене за семестр. Так что она с чистой совестью и с чувством глубокого удовлетворения, поставила ему неуд за весь семестр. Но как она была рада тому, что он не пришёл на зачёты и экзамен. Честно говоря, она не думала, что этот студент поступил так из боязни. Порой, она задумывалась, почему он сделал это, и раз за разом приходила к раздражавшему её выводу, что он просто не признал её достаточно компетентной, чтобы экзаменовать его. Конечно, с её точки зрения, многие факты указывали на то, что он заслуживал того, чтобы провалить его на экзамене за этот семестр, его вопросы и упрямство, например. Кроме того, ей было совершенно ясно, что он не отвечал самому важному требованию данного курса, он не принял его идеологического посыла. Конечно, его самосознание не было «поднято». На это чётко указывало то, даже если забыть про всё остальное, как он смотрел на неё в аудитории. Какой смущённой он заставил её почувствовать себя, притом, что его лицо не выражало практически никаких эмоций. Иногда её охватывали подозрения, что именно в этом была причина того, почему он зарегистрировался в этой группе, почему он взялся за этот курс. Вовсе не из-за предмета, он, который его, похоже, совершенно не интересовал, более того, он питал к нему заметное отвращение, а из-за неё самой. Он пришёл, чтобы увидеть её. Её саму! Эти подозрения накатывали на неё с завидной периодичностью в течение всего семестра, но это стало окончательно ясно в тот день, когда она вызвала его к доске перед всем классом. Это кстати, был последний день, когда он посетил занятия. Нет, его самосознание точно не было «поднято». Это она могло сказать исходя из того, как он посмотрел на неё. Никогда прежде на неё не смотрели подобным образом.

Вот именно, что с чувством глубокого удовлетворения, и с немалым удовольствием, она поставила в его аттестат неудовлетворительную оценку.

Как же много лет минуло с той поры!

Конечно же, это не мог быть тот студент! Он просто не мог настолько молодо выглядеть, по прошествии стольких лет. Но это совпадение встревожило её. Уж слишком значительным оказалось сходство.

Это была постановка Рихарда Штрауса «Саломея», по мотивам пьесы Оскара Уайльда. Главную партию исполнял известный итальянский певец-сопрано, специально приглашённый на эту роль. Эту оперу поставила более старая, и более именитая оперная труппа, из двух, имевшихся в их городе. Впрочем, на её вкус обе эти труппы были по-своему прекрасны, и способны поставить спектакль любой сложности. Собираясь на представление, она задавалась вопросом, будут ли вырезаны из сценария некоторые предложения, как, на её взгляд излишне откровенные, или же их, возможно в качестве эпатажа, почти наглости, решат оставить.

На этот спектакль она пришла одна, как она чаще всего и делала. Не то, чтобы у неё совсем не было друзей, коллег или товарищей по профессиональной деятельности. Нет, её, конечно, иногда приглашали на различные мероприятия, благо её научная степень, должность и множество изданных научных трудов, гарантировали получение определённых знаков внимания, обычно ограничивавшихся в получении приглашений поучаствовать в коллоквиумах и симпозиумах. Но она так и не вышла замуж, и даже никогда не имела серьезных отношений с мужчиной. Её окружение, воспитание и род деятельности не способствовали таким отношениям. За ней закрепилась репутация женщины строгой, сдержанной, холодной, умной и погружённой в свою профессию. К тому же, она уже давно не находила себя привлекательной. Её красота, которую она и во времена своей молодости презирала, по крайней мере, сама она на этом настаивала при каждом удобном случае, да и вела себя соответствующе, давно исчезла, увяла, и потерялась вместе с молодостью. Её боготворили молодые феминистки, а некоторые из них, активистки их «движения» даже расценивали её как идеал для молодых женщин, как превосходный образец для подражания. А ещё она боялась мужчин, без какой бы то ни было видимой и понятной ей самой причины, и это заставляло её дистанцироваться от них. Во времена своей молодости она отвергла несколько редких попыток мужчин сблизиться с ней, частично по привычке, частично из-за предрасположенности, а чаще по причине понимания неполноценности того вида мужчин, что делали эти попытки. Их можно было бы назвать мужчинами-феминистками, с печалью в глазах уверявшими её в своём глубоком чувстве вины и раскаяния за всю мужскую половину населения Земли и в их искренней поддержке её идеологических воззрений. Мужественные, зрелые мужчины её пугали, но лишь немногие из них, как оказалось, нашли её интересной для себя. Но тех из них кто заинтересовался ей всерьёз, как ни странно, были и такие, она гнала от себя всеми доступными методами, обливая их холодом, смотря на них с презрением, пытаясь всячески унизить их. Она нутром ощущала, что их намерения, по крайней мере, частично, были физическими, плотскими, и это вынуждало её сопротивляться. Она понимала, что они интересовались ею как женщиной, а следовательно, с её точки зрения, их намерения не могли бы быть благородными, и она отвергала их. А главное, она боялась их. Но, раз уж они были таковы, что у неё не возникало никаких сомнений в отсутствии благородства в их намерениях, то это позволяло ей считать их низкими, презренными, отталкивающими, лицемерными и скучными. Таким образом, в течение многих лет, ей удалось, с чувством выполненного долга, сохранять независимость и неприкосновенность её личности. По мере того как её тело начало стареть, сохнуть и увядать, она всё чаще и всё с большей укоризной и сожалением смотрела на своё отражение в зеркале. А затем пришла пора климакса, ставшая для неё самым ужасным и тревожным временем в её жизни, полным одиночества, отсутствия любви и детей. Она так и осталась отчужденной, серьёзной, асексуальной, профессиональной, девственной. Она поняла, что к ней пришла старость, одиночество, а вместе с ними и разочарование жизнью. И она не видела впереди ничего, чего можно было бы с нетерпением ожидать. Конечно, она продолжала убеждать себя и других, что она счастлива, довольна и ни о чём не сожалеет. Она настаивала на этом, даже оставаясь наедине сама с собой, сердито вытирая слёзы, наворачивавшиеся на её глаза. А что ещё она могла сказать самой себе? Что ещё могут такие как она сказать себе, оставшись в одиночестве, в такие печальные моменты их существования? Тяжело было признавать пустоту и замаячивший впереди пугающий, жестокий укор растраченной попусту жизни. Не лёгкое это дело, смотреть в приближающуюся пустоту, в грозную пропасть, в вакуум, и одновременно убеждать себя, что всё это ерунда, что всего этого вообще не существует. И всё же немного найдётся в мире вещей, более непреклонно, откровенно, пугающе, существовавших глубоко внутри неё, чем это тихое, настойчивое, неизбежное, обвиняющее небытие. Ей уже и самой стало ясно, что у неё, несмотря на всё, что она говорила себе, несмотря на ложь тщательно построенных фраз и выдуманных оправданий, которыми она стремилась ввести себя в заблуждение, вокруг и внутри неё скопилось слишком много горечи, слишком много причин для разочарования. А ещё было что-то, что она сама пока только с трудом могла сформулировать или даже едва могла ощутить и понять, что-то, что пряталось внутри неё, что-то очень скрытное и одновременно слишком болезненное, чтобы его можно было признать, настолько болезненное, что она отказывалась посмотреть этому в лицо. И всё же это что-то, раз за разом, посещало её в одиночестве ночи. Стоило только её голове коснуться подушки, и оно нашёптывало ей прямо в ухо, о том, что оно уже недалеко, и, возможно, вот-вот покажет ей себя в зеркале, когда она будет сквозь слёзы рассматривать там отражение стареющей женщины. Впрочем, она не считала, что в этом плане в чём-то отличалась от многих других. В конце концов, что было там впереди такого, чего она и другие, такие же как она, могли бы с нетерпением ждать? Ещё одна награда, ещё одна опубликованная работа, конференция, научное достижение, ещё один обед, приготовленный самой, и ещё один одинокий вечер в квартире?