Алексей Пехов - Талорис [litres, авторский текст]

«Палочник» появился в узком проеме, с трудом протиснулся, высекая панцирем каменную крошку и отчаянно работая суставчатыми ногами, чтобы протолкнуть свое тело.

Шерон дождалась, когда он почти пролезет – так чтобы уж точно не смог отступить, и ударила в него всей мощью своего света. Перерождение с тлеющей мордой вывалилось во двор и сверху, на стенах, раздались крики, а после в него полетели стрелы.

– Идиоты! – выругалась Шерон, шарахаясь в сторону, так как испуганные лучники лупили вниз, кажется не целясь, и едва не убили ее. На что им было совершенно плевать.

Прежде чем она пробудила силу гвоздей, заблудившийся разгадал ее уловку и сиганул на стену, а затем ловко и быстро начал взбираться вверх, несмотря на усиливающийся обстрел. Указывающая перестала быть ему интересна и стала слишком опасна, чтобы тратить на нее время.

Вот он уже оказался возле бойниц, взмах лапами – и первый человек с воплем упал вниз, во двор, ломая кости и плеская кровью на камни. За ним последовало еще одно тело, разрубленное пополам, вдавливая гвозди.

Мелодия металла взвизгнула, словно ножовка, и оборвалась на высокой ноте, насыщая крыло Скарабея криками ужаса. Долгая работа Шерон, тщательно подготовленная ловушка, оказалась разрушена, и времени, чтобы восстановить ее, не оставалось.

Она ударила светом, метя в суставчатые ноги, и Перерождение, не удержавшись на вертикальной поверхности, рухнуло, увлекая следом за собой еще одного солдата.

Шерон не мешкала, она слишком хотела жить, поэтому подняла всех погибших щелчком пальцев, и это оказалось куда легче и проще, чем справиться с одним Безногим. Сейчас ей было не до того, чтобы думать о последствиях своего поступка, двор слишком мал, она не могла увернуться от молниеносных атак противника.

Все трое мертвых клещами вцепились в ее врага, отвлекая на себя, и Шерон, сжимая в кулаках кости, ударила своей силой – раз за разом поливая «палочника» светом, но тот лишь крутился, точно обезумевшая лошадь, врезаясь в стены, а указывающая не могла к нему подойти, потому что сверху точно дождь продолжали сыпаться стрелы, теперь подожженные, не причинявшие твари никакого вреда, но способные убить девушку, стоило ей лишь отойти от решетки.

Добраться до него вплотную, воспользоваться стилосом, не представлялось возможным, а свет лишь наносил раны и приводил ее противника в неистовство. Но она все равно продолжала атаковать его раз за разом, чувствуя, что в носу снова лопнул сосуд, кровь заливает подбородок и шею, силы истощаются и мир плывет перед глазами, шатается…

Ее окликнули, и Шерон, которой почудился голос Мильвио, вздрогнула, потянулась к нему, уже практически ничего не видя. Пальцы коснулись чего-то знакомого. Бодрящего холодного горного потока, живущего в Небесном дворце. Он предлагал помощь, силу, поддержку, хотел быть вместе, дружить, если надо – служить, прося лишь не оставлять его, и она понимая, что это ее последний шанс, ведь Перерождение уже нависло над указывающей, собираясь нанести последний удар.

И тогда Шерон пропустила эту силу через себя.

Мгновенно захлебнувшись в ней, утонув, улетев к краю пропасти, рухнув с нее хрустальным водопадом и воспрянув мощью, которой у нее никогда не было.

Она закричала, и крик, неслышимый другим, оборвался вместе с ее личностью, с ее прошлым.

Когти «палочника» застыли в дюйме от лица девушки, неспособные преодолеть оставшееся расстояние из-за невидимой преграды, и Шерон сломала их движением брови, не прилагая к этому никаких усилий. Белый свет из ее руки превратился в луч, ударил в грудь заблудившемуся, разнося его искрами, а затем затопил весь двор, плавя камень, ставшие бесполезными гвозди, решетку за спиной и сжигая ее одежду.

Когда свет погас, указывающая осознала себя. Вернулась в этот мир и разжала кулаки, высыпая на теплые, дымящиеся камни мелкую белую пыль.

Все, что осталось от игральных костей, не переживших ту мощь, что выпустила Шерон. Она смотрела на то, что было когда-то подарком Йозефа, и не ощущала ничего, кроме тяжелой обволакивающей усталости.

– Простите меня, – прошептала девушка разбитыми губами. – Простите…

Они падали.

Бесконечно. Мучительно. Через застывшее время, столь густое, что его можно было пить. Сквозь шелковистый ледяной мрак, в котором не было видно ничего дальше пары ярдов. Под залихватски-веселый свист ветра, одичавшего, давно не видевшего здесь людей.

От него, бьющего в лицо, сразу слезились глаза, но он срывал слезы со щек, выбрасывал за спину, холодным языком облизывал кожу, точно подзабытый пес, радовавшийся возвращению хозяина.

Падение длилось и длилось, хотя, возможно, кто-то иной назвал бы его планированием, которое совершалось по достаточно пологой дуге. Все время вниз и вперед, в ночь, в которой не было ни начала, ни конца.

Лев не махал крыльями, просто держал раскрытыми, опираясь на пустоту, и Дэйт ощущал, как они подрагивают от невидимых ему сил, как горят кобальтовым светом маховые перья, как в воздухе образуются синие полосы от них, исчезая за спиной.

Движение вниз для огромной кошки оказалось не самой легкой задачей, ее тело оставалось напряжено, уши прижаты и взгляд устремлен во тьму, в только ей видимую точку.

Дэйт тоже был порядком занят, пытаясь удержаться на широкой для него спине. Разумеется, ни седла, ни стремян, ни уздечки предусмотрено не было, и воин здраво опасался соскользнуть (такое чуть не случилось в самом начале полета), рухнуть в бесконечное ничто, чтобы вечно падать там, где нет никакой земли и неба.

Он держался за шерсть, густую и плотную, сгребя ее в два пучка и крепко сжав кулаки. Лев, кажется, не возражал или же просто не замечал такой мелочи. Дэйт то и дело смещался вперед, пока ему в бок не врезался сигнальный рог, закрепленный на поясе треттинца. Тогда приходилось ерзать, пытаясь вернуться в исходное положение, чтобы после все повторилось по новой.

По мнению воина, летать оказалось не так интересно и приятно, как ему думалось в далеком детстве.

Мильвио, на взгляд Дэйта, приходилось еще хуже. Он сидел первым, низко склонив голову и повязав шерстяной шейный платок на лицо, чтобы хоть как-то защититься от тугого потока воздуха. Держался одной рукой, запустив ее глубоко в гриву, второй все время контролировал меч, слишком длинный и сильно мешающий в том ненадежном положении, в каком находился треттинец, норовивший «провалиться» вперед и слететь через голову льва.