Макс Фрай - Nada [сборник litres]

Я и сам не очень знаю, кто вы такие. Откуда приходите – с «той стороны», из мира мертвых, из параллельного мира, из нас самих? Знаю, что мой дар передала мне моя вздорная далекая бабка, точнее, прабабушка. Ее не любили в семье, говорили, очень уж себе на уме – вот уж не удивляюсь. Она ждала меня, дождалась моего рождения и умерла через месяц, если не раньше – все остальные в моем роду слепые совсем, даже смотреть не хотят, не то что видеть, намучилась она с ними, бедняга. Они не плохие, нет, просто, знаешь, действительно совсем не хотят, им это не нужно. Грустно быть зрячим среди слепых, но мне повезло встретить других таких же, как я. Думал уже, совсем спятил, думал, слишком живое воображение, думал, пора уже переставать себе верить – ведь все остальные не верят. Но, к счастью, все остальные бывают разные, и вот он я, болтаю сейчас тут с тобой.

Зачем болтаю, если даже не знаю, слышишь ли ты меня? Мэй просила. В нашей компании меня когда-то дразнили экзорцистом – мол, выгони-ка нам отсюда чертей, Энди, а то надоели уже по ночам половниками на кухне греметь. Я даже не обижался – чего со слепых возьмешь, – просто оставался ночевать («Поздно уже, ну куда ты поедешь, мы тебе постелим на диване в гостиной»), а ночью выходил на кухню попить воды и заодно посидеть и поговорить. Всегда ведь есть, о чем говорить, иначе не было бы ни звуков, ни других знаков присутствия. Ваши умеют быть незаметными, им даже усилий для этого прилагать не надо – параллельные плоскости, можно спокойно заниматься каждый своими делами. Но если стучат – по ночам на кухне или в дверь на лестничной клетке – значит, пора как минимум спросить, не нужна ли помощь. Не знаю, это ли делала моя вздорная бабка: она иногда советует мне по мелочи, бережет, как может, я слышу ее даже не касанием, а просто временным отсутствием пустоты, но толком поговорить с ней мне ни разу не удавалось. Кажется, просто не хочет, мол, давай разбирайся сам, дражайший внучок, все, что тебе для этого нужно, у тебя уже есть, а я просто пригляжу за тобой вполглаза, и хватит. Не снится даже, представляешь? Искренне уверена, что я и так справлюсь. Но вот, сижу же я тут с тобой, так что, может, действительно.

Знаешь, люди редко могут поговорить даже внутри себя, чуть чаще – с другими людьми, но чтобы поговорить с «гостями» – такого почти не бывает. Рита моя – счастливое исключение, сумасшедшая на всю голову, прекрасная, полуслепая, просто очень любит все на свете живое, ей, представляешь, плевать, какого оно вида и происхождения. И, слушай, если ты пришел к Мэй, если хочешь ей что-то сказать, то учти, что это будет непросто. И для начала переставай скрестись в дверь, этим ты ее только пугаешь. Добьешься того, что она натащит домой церковных свечей, заговоренной соли и прочих вполне себе рабочих штуковин, обвешается талисманами от всего на свете – что-нибудь да подействует, будь уверен. Защищаться люди умеют намного лучше, чем разговаривать, многовековая практика, дружище, ничего не поделаешь. Но если тебе просто поговорить и неважно с кем, то пошли со мной.

Я, знаешь, как понял, что, пока сражаешься сам с собой, толком не существуешь, так сразу и бросил. Ну то есть как сразу – наверное, долго к этому шел, только сам не знал, а оно знай там варись где-то в голове без моего участия. А потом просто щелкнуло и как бы сразу: ну вижу и вижу, не страшно же, на самом деле не страшно. Ну ходят по улицам всякие, ну поднимаешься вот так по лестнице к подруге на четвертый этаж и слышишь на площадке, в темном углу, чье-то дыхание – можно же позвать, протянуть руку, помочь. Рита говорит, что я бесстрашный, а на самом деле очень легко быть смелым, когда не боишься. Ну вернее как – не боишься. Боишься, конечно, но… Вот я сейчас шел к тебе, не зная, кто ты и можешь ли мне навредить, и страх мой шел со мной рядом, отдельно: мы с ним можем быть и вместе, и порознь. Сейчас – порознь. Потому что я слышу, что ты здесь, ты живой и тебе зачем-то нужно выйти на связь. А тот, кто хочет общаться, не будет кидаться на тебя с кулаками, ну, хотя бы не сразу. Рита говорит, я сумасшедший, а вдруг кто-нибудь когда-нибудь окажется настроен враждебно. Не знаю, что буду делать тогда, но почему-то уверен, что справлюсь. Сумасшедший, конечно, а как же: так у людей зовут тех, кто больше всего другого ценит истории. Вот у тебя – у тебя же тоже есть история, ты же зачем-то пришел. И если ты пришел не к Мэй, то хватит шуметь у нее под дверью, идем.

Я сейчас встану со ступеньки – она жесткая и холодная, людям это не очень приятно, – и начну спускаться по лестнице. Если я тебе нужен, дай знать: шаги за спиной вполне подойдут, я давно не пугаюсь таких вещей – взрослый уже, бабка засмеет, не к лицу.

Я не знаю, кто сейчас шагает в темноте у меня за спиной: гость с той стороны, овеществленный страх или чужая смерть. Я не знаю, что я буду с ним делать – по ходу как-нибудь разберусь.

Не знаю, всегда ли они понимают слова, но точно всегда понимают эмоцию, скрытую за словами. Потому и рассказываю всегда долго и много – даю почувствовать, привыкнуть, понять, что все хорошо.

Не знаю даже на самом деле, почему не боюсь, но у меня есть целых два предположения и, думаю, оба в какой-то мере верны. Первое – все они очень красивы, а я очень люблю все красивое и живое, мне нравятся все эти удивительные истории о том, что есть, даже если его не должно быть, и они намного интереснее, чем возможность прятаться и бояться. И второе – бабка же засмеет, вот честное слово, ей только повод дай.

Так что давай-ка, друг, я очень хочу тебя слушать. Рассказывай.

Наверное, в каждой или почти каждой жизни рано или поздно наступает этот самый момент: вы с друзьями начинаете придумывать бар.

Обсуждаете, как его лучше обставить, будет ли на двери колокольчик, чтобы сразу услышать, что кто-то пришел. В каком стиле будет посуда, что будет в меню – только пиво, или еще и чай-кофе, или огромная зеркальная стенка со всевозможными настойками, ликерами, сиропами и миллионом разных крепких напитков, чтобы из всего этого богатства мешать коктейли «под ключ». Приходит, например, вечером вторника кто-нибудь очень грустный, садится за стойку и говорит, что неделя не задалась. Вот вообще, совершенно, катастрофически не сложился у человека ни понедельник, ни вторник, и на среду, в общем, никаких надежд нет, как и иллюзий по поводу четверга или пятницы. Полная, мол, безнадега, вот с ней и сделайте мне что-нибудь крепкое, горькое и внезапное, чтобы проняло хорошенько. Вдруг концентрация безнадеги в организме станет настолько критической, что на остаток недели ее уже не останется. Можно же попытаться, да?..

И вот бармен в вашем с друзьями идеальном баре, например, блондинчик Дэн с косой челкой и – почему бы нет? – внушительной окладистой бородой спокойно кивнет, достанет почти не глядя с волшебной бутылочной стены несколько склянок и начнет, подмурлыкивая только что придуманную мелодию, колдовать с шейкерами, стрейнерами, бокалами, специальными длинными ложками и колотым льдом.