Макс Фрай - Nada [сборник litres]

Байган не появлялся несколько дней. Я старался не думать о нем. На третий день, под вечер, он пришел ко мне, присел рядом и заговорил – на чистом русском языке.

– Добрый вечер, Андрей. Вот сейчас я готов рассказать тебе обо всем.

– Андрей?! Готов рассказать?! Ты что, гад, ты все это время комедию ломал?!

– Нет. Я прожил жизнь.

– А до этого ты что делал? В снежки играл?

– Андрей, я прожил жизнь в твоей стране. Я не только выучил язык, я много читал, много учился и даже получил ученую степень, и теперь я могу в понятных тебе словах объяснить все, что тебя интересует. Более того, ты сам можешь поговорить об этом с любым членом племени.

– Я не понимаю вашего щебетания!

– Андрей. Прислушайся к моим словам.

«Эдру. Валаистиме йила-а калами-йен». Это было именно то, что я воспринимал как щебетание! «Андрей. Прислушайся к моим словам». Мне стало душно, уши заложило, как будто я влип в теплую патоку.

– Что ты сделал со мной, мерзкий ублюдок?!

– Успокойся. Это не я. Это ты. Вернее, мы вместе. Ты просто выучил язык. Мы вместе его выучили. Помнишь? Ну-у-у?

Байган присел рядом и пристально смотрел на меня. Я смотрел в его синие с золотом глаза и… вспоминал.

…2009, гуманитаризация образования, обязательный языковой спецкурс… Я выбираю наобум – просто ищу тот, у которого меньше всего часов, и тыкаю пальцем. Оказывается «Обзор племенных наречий памирских народов юго-западной группы». Преподает его для меня и еще одного чудака Сморчок – старый сморщенный профессор с кафедры восточных языков, с дурацким девчачьим пучком седеющих волос на голове. Вскоре этот ненужный спецкурс перерастает в многочасовые беседы в заваленном книгами и рукописями кабинете, через тонкую стенку которого слышны бесконечные репетиции студенческого эстрадного ансамбля; солист – или солистка? – выводит плоским бесполым голосом популярную тогда песенку «В Патайе, мы встретимся в Патайе!»… Я забываю про друзей, про подругу Динку, про остальные занятия и чуть было не вылетаю с четвертого курса, но Сморчок самолично идет в деканат с бутылкой дорогущего коньяка… Я с ужасом жду их решения, сидя на каменном подоконнике в темном холле, а в моей холодной потной ладони телефон надрывается настроенным на звонок Сморчка рингтоном: «В Патайе, мы встретимся в Патайе!»…

Почему я раньше этого не помнил? Этот Сморчок так похож был на Байгана, хотя Байган выглядел помоложе – или это Байган на него похож? Почему я сразу этого не заметил, не сообразил? Почему до сих пор не разбирал его языка, который я так хорошо знал, что даже много лет видел на нем сны? И зачем я вообще на четвертом курсе кинулся учить язык, на котором разговаривает едва ли какая-то сотня людей? Все эти вопросы роились у меня в голове, и я не мог дать на них ответа. Вместо него я снова и снова слышал дурацкую песенку, плоский бесполый голос под бесхитростный электронный аккомпанемент.

И тут меня осенило – Бат-айи! Бог ты мой, Бат-айи! Вот же старый черт! Бат-айи!

Я улыбнулся и запел:

– В Патайе, мы встретимся в Патайе, и я в тебе растаю, растаю навсегда! – подхватил противным голосом Байган, и мы рассмеялись.

– Почему так, Байган? Почему я не помнил тебя?

– Ты был тайеш ль-аваль мараад. Ты не знал меня, пока не умер. Сейчас ты совсем-совсем новый, Андрей.

Тайеш ль-аваль мараад. Живущий в первый раз.

– Умер? Когда?

– Когда Явир бросил тебя в реку. Но рядом был дамил, и это была правильная смерть. Ты должен был умереть именно так и именно здесь, Андрей. Так уж получилось, что только умерев здесь, мы можем яму фиту шакст ма. «Умереть в кого-то». Мы все уже сотни лет яму фиту шакст ма.

Теперь я легко понимал его. Не только слова были мне знакомыми. Я понимал суть. Но в переводе на русский это звучало странно. «Умереть в кого-то». Действительно, вряд ли Байган мог что-то объяснить мне раньше. Различия в языке, и не только в языке – в образовании, в культуре, в самых базовых понятиях об устройстве мира. Все беды – от непонимания.

– А ты? Как же ты?

– Умер в отца, приехал в Советский союз, завел семью, уехал сюда и умер в себя маленького, вырос, окончил школу, университет, стал преподавателем и встретил тебя. Потом я вернулся. Это были мои последние жизни. Теперь я тайеш аль-акхира мараад. Живущий в последний раз.

– У нас что, как у кошек? Девять жизней?

– Почему девять? Гораздо больше! Но мы вначале умирали бездарно – пока не научились делать это правильно. И сейчас практически невозможно отыскать чистого живущего в первый раз. Тебя, Андрей, мы искали целую вечность.

Я знал это. И это на самом деле была целая вечность.

Еще я много чего знал. Я знал, например, что практически все дети живущих в последний раз рождаются «без души», и умирают, не достигнув совершеннолетия, и только первенец точно имеет душу и может разделить ее с другими детьми, и тогда – возможно – они вырастут и состарятся, если не будут разделяться. Я узнал, что шара-ашкуры живут в этом месте около трех тысяч лет, и за это время они смогли исследовать феномен своих контролируемых умираний, составить закономерности и правила.

– А что с Дамилем?

– Дамил поймал твою смерть. Он поймал много чужих смертей и стал межнун – сумасшедший. Мы помогли ему освободиться от смертей. С ним будет все в порядке.

Мне казалось, что мы просидели несколько лет, но все еще было темно. Как разгоняющийся старый механизм, вновь смазанный, сперва неохотно, со скрипом, а потом все быстрее и быстрее двигались внутри меня разные эпизоды моей жизни, складываясь во все более и более понятный узор. Я вспомнил кое-что из детства – мне было лет шесть. Отец работал в управлении Арзамасской железной дороги. Мы жили в небольшом двухэтажном домишке на улице Линейной, неподалеку от станции Арзамас-1. Мимо нас все время шли составы, мы засыпали и просыпались под бормотание диспетчеров по громкой связи. Это была суббота в самом начале июня, отец спал, мама занималась чем-то по хозяйству. Мы с моим другом, проснувшись пораньше, побежали на рельсы плющить пятаки. Это было строго-настрого запрещено, но разве можно удержать мальчишек от такого классного занятия? Мы поднялись на насыпь, разложили монетки на рельсах и стали ждать поезда. Мой друг, кудрявый синеглазый пацан с редким для тех мест именем Дамиль, вдруг решил пробежаться до Теши – небольшой грязной речушки, протекавшей за линией. Я упирался – ведь скоро должен был пройти поезд, мы уже слышали диспетчеров и видели, как темная змейка вагонов подползает с севера. Но он все канючил:

– Андрейка, давай, ну что тебе, слабо, да? Слабо?

Мне было не слабо, но так хотелось дождаться поезда, собрать вылетевшие из-под колес расплющенные монетки, пахнущие мощью и горячим металлом. Но он все не унимался: