Макс Фрай - Nada [сборник litres]

– Андрейке слабо, Андрейка девочка!

– Сам ты как девочка! Дамилька девочка! И зовут тебя Дамиля! Дамиля-Дамиля, девочка Дамиля!

Он бросил в меня горсть камешков и побежал к реке, а я – за ним. Уже у самого обрыва я услышал гудок приближающегося поезда, а потом раздался страшный грохот. Как будто гигантским пинком меня швырнуло на несколько метров вперед, и потом я катился вниз по мягкому глинистому склону на собственной заднице, пока не плюхнулся в мелкую теплую воду, завязнув в податливом иле. Я не понял, что произошло. А в это время товарный поезд, в составе которого было три вагона со взрывчаткой для горных работ, взлетел на воздух, разметав, как спички, железнодорожные пути и две линии окрестных домов, включая и наш. Мои родители остались живы и отделались синяками и ссадинами, но более 50 человек погибли сразу, и почти столько же – впоследствии от ран и ожогов в городских больницах. Вскоре мы уехали из Арзамаса, и я так и не знал, чем там все кончилось. Не зная я, что случилось с тем Дамилем, который буквально спас мне жизнь, уведя из-под надвигающегося взрыва.

Дамиль. Дамил. Теперь я знал, что значит это слово. «Ловушка для смерти». Я вспомнил слова Байгана: «Дамил… Он был полон смерти».

– Байган, – спросил я. – это Дамиль был со мной тогда, в Арзамасе?

– Да, Андрей. Ты очень важен для нас. Мы не могли оставить тебя одного.

– Благодаря ему я остался жив.

– Да, но не это главное. Главное – что в тебе нет чужой смерти.

Я понимал… Во время массовых катастроф выжившие страдают не меньше погибших. Шок смерти разрывает неподготовленные души, и их осколки, как шрапнель, поражают все вокруг. Попавшая в выжившего частичка чужой смерти изменяет всю его жизнь, делает его немного мертвым, немного межнун – сумасшедшим. Хуже того, дети этих пораженных чужой смертью душ также несут в себе этот отпечаток, эту рану, этот отголосок чужой смерти…

– Сам понимаешь, – в продолжение моих мыслей говорил Байган, – в наших краях сотни лет идет война, и не найти уже иль-брик альмар-фати, целой души, которая может вместить мир. К сожалению, Андрей, мы поздно поняли это. Иль-брик альмар-фати – большая редкость в целом мире. Две мировых войны практически не оставили нам шанса…

– А Дамиль? Он остался жив – тогда, в Арзамасе?

– Он жив, Андрей. И он всегда будет с тобой рядом.

В вечер хой-я все селение собирается там же, на нижней террасе. Ветер стих, заходящее солнце уютно подсвечивает долину. Мы с Байганом сидим в большом общинном доме. Для хой-я, да и вообще ни для чего, у шара-ашкуров нет никаких особых приготовлений. «За сотни лет мы так устали от ритуалов, поэтому мы просто делаем, что должны», – говорит Байган. Но мне-то как раз нужен ритуал, иначе как мне, чужаку, настроиться на происходящее? Поэтому на мне длинная вишневая рубаха, подарок Гуллинки, расшитая белым шнуром, перехваченная в трех местах широкой лентой. На руке широкий кожаный браслет с тремя бусинами. Верхняя бусина, Сат-айи, стеклянная, голубая, как небо и ледяные вершины гор. Нижняя бусина, Ата-айи, каменная, рыжая, как здешняя пыль, как залитые заходящим солнцем склоны, как согревающий холодной зимой огонь. Средняя бусина, Бат-айи, из странного местного минерала, глубоко-синего с трещинами, будто залитыми темно-янтарной смолой. «Глаза мы тебе не переделаем, должно же в тебе что-то быть от шара-ашкуров», – то ли в шутку, то ли всерьез сказал Байган, вручая мне браслет.

Все собрались, мы ждем только Юргиза – вон он, спускается по тропинке, несет в руках свой сундучок. Мы выходим.

На земле на белом одеяле лежит Дамиль. Тело его обернуто пропитанной густым травяным отваром тканью. Этот темный тягучий отвар я принял когда-то за кровь. Его дыхания не заметно, но я знаю, что он жив. Юргиз проходит к его изголовью, садится, скрестив ноги, открывает сундучок, достает сверток из желтой мягкой замши и осторожно высвобождает флейту. Это мизмаар-фаатат, флейта-воин. Сегодня он впервые видит солнце, и вечерняя заря окрашивает нежно-розовое дерево в густо-красный, почти черный цвет крови.

Я устраиваюсь рядом с Юргизом, по левую руку, Байган – по правую. Где-то за нашими спинами Динай начинает ренн, перый звук хой-я – низкий, на самом пределе слышимого, он как будто рождается внутри земли, передается по костям и резонирует в груди. К голосу Диная присоединяются другие голоса, звук крепнет до почти болезненного – и тогда вступает валь-ания, первая квинта. Она вплетается в ренн, соединяясь и растворяясь в нем, и эти два звука порождают третий, слышимый легким отголоском обертона. Следующие голоса, эш-бахи, голоса-призраки, подхватывают обертон, порождая в ответ все новые обертона, вливаются в них, множатся, – пока из плотного звукового полотна не рождается хой-я – самый высокий, самый чистый, невыносимо прекрасный обертон, рожденный совместно человеческим голосом и законами гармонии. И в ответ хой-я начинает резонировать дерево флейты, мизмаар-фаатат начинает петь. Юргиз подносит вибрирующее тело флейты к губам, согревает своим дыханием и вплетает в аккорд мелодию.

Я чувствую, как у меня за пазухой, у самого сердца, в специальном длинном кармашке просыпается сестренка-близняшка, мизмаар-саахират, вырезанная Юргизом звездной ночью будущего сентября и бесконечную череду следующих лет согреваемая теплом моего тела, вскормленная моим дыханием, каждый раз возвращающая меня сюда, на нижнюю террасу Бат-айи после моей Аль-маат, настоящей смерти. Мелодия отражается во мне, и каждый ее звук, как ключ, открывает мне нового меня – живущего в других временах, в других странах, говорящего на других языках. Я пашу землю, пишу картины, играю на разных музыкальных инструментах; я солдат, ученый, босоногая девчонка, дряхлый старик; я снова и снова рождаюсь, живу, умираю, прорастаю в землю и сквозь землю, разрываю камни, теку, падаю, замерзаю и горю. Байган протягивает мне пиалу с ледяной водой, я выливаю ее в обугленную глотку и снова рождаюсь, убиваю, пою, тяну невод, пикирую в горящем самолете на поезд с пузатыми цистернами, цвету, поедаюсь червями, лечу, выпускаю смертельный яд и миллиарды икринок, взрываюсь – и застываю безжизненной пустотой еще до рождения всего. У меня нет ни глаз, ни ушей, ни тела, нет самого меня – но я слышу голос, говорящий без слов, без звука, без голоса. Информация, воспринимаемая на самом базовом уровне, на уровне атомов и субатомных частиц, бозонов, лептонов и андронов, уходящая дальше, глубже, в область сильных взаимодействий, в область кварков и антикварков. «Ты понимаешь?» – заботливо спрашивает голос без голоса. Я понимаю. Этот язык мне родной. «Это очень хорошо. Теперь дело за малым. Теперь я расскажу тебе этот мир. Я много раз пытался, но они не поняли меня. Они не говорили на моем языке, и ты видишь, что из этого вышло?»