Джосайя Бэнкрофт - Восхождение Сенлина [litres]

Так оно и было на самом деле.

Мария удивила Огьера интересом к его творчеству: к тому, как он смешивал краски и выстраивал палитру, как он развивал свой новаторский стиль из резких мазков. Она внимательно выслушивала объяснения.

В конце первого сеанса Огьер отсчитывал ее оплату, пока она одевалась. Ее лицо смягчилось, стало мечтательным. Ее внимание привлек пейзаж, прислоненный к парапету. Она подошла к нему и отступила на шаг, сосредотачиваясь.

– Это как пестрое птичье оперенье, верно? – спросила она. – Издалека оно кажется одного оттенка, но вблизи видно, что цветов много.

Застегнув манжеты пожелтевшей блузки, Мария обратила внимание на холст на мольберте Огьера. Она сразу узнала себя: на темно-рыжих волосах то тут, то там пестрели зеленые блики; красные губы оттеняли синие мазки; кожу обнаженного живота и грудей покрывали розовые, коричневые и пурпурные пятна. Она никогда не видела себя, не считая зеркального отражения…

– Это совсем не похоже на то, каким видишь себя в зеркале. Так вот как я выгляжу? – спросила она скорее с удивлением, чем с сомнением.

– Для меня – да, – ответил Огьер. – Нередко самое трудное в работе живописца – убедить человека, что он похож на портрет.

Это был необычный разговор. Огьер, как правило, не обременял моделей философией. Позирующие ему девушки не обладали ни заинтересованностью, ни способностями, которые могли бы оправдать затраченные усилия; они приходили ради денег на карманные расходы, и только. Но эта женщина излучала интеллект, который редко встречался Огьеру среди одурманенных толп Купален, и он продолжил:

– Лесть в портретной живописи гарантирует долгую, но жалкую карьеру.

Мария сочла это логичным и кивнула, застегивая юбку на талии.

– Но если бы вы рисовали нас такими, какими мы хотели бы выглядеть, мы оказались бы неузнаваемы. Какой толк в портрете, что не соответствует оригиналу?

– Совершенно верно, – сказал Огьер. – Приходится лгать, не скрывая правды.

Прежде чем уйти, она успела очаровать Огьера своим любопытством и остроумием. Опять же, он спросил себя, почему такая женщина тратит день на позирование, зарабатывая скромную сумму. Напрашивался вывод, что у нее неприятности.

Интересно, она хоть понимает, насколько они серьезные?

Когда она вернулась на следующее утро, он не очень-то удивился.

Она была менее застенчива, предложив снова ему позировать и намекнув, что могла бы работать несколько дней подряд, если он захочет. Кому-нибудь другому Огьер выразил бы свое возмущение и оскорбился из-за предположения, что его вдохновение зависит от расписания натурщицы. Но перспектива более длительного изучения, более полноценной работы с проницательной и экзотической женщиной была заманчивой. И он согласился. Он попросил ее позировать так же, как и накануне, хотя больше провозился с драпировкой на спинке шезлонга, воссоздавая складки. Он хотел, чтобы картина была больше, чтобы она захватила всю фигуру, но не решался затронуть тему дальнейшего раздевания.

Мгновение спустя, словно прочитав его мысли, она вышла из-за ширмы полностью раздетой и устроилась на диване с природной грацией падающего листа. Его белые и желтые орхидеи творили ветер вокруг ее волос, плеч и груди. Он был в восторге.

Когда художник взялся за дело, у них сам собой начался диалог – не быстрый обмен сплетнями, не словесное перетягивание каната между молодыми умами, а скорее беседа двух стариков, играющих в шашки: с тягучими паузами, невысказанным согласием и ответами в виде пожатия плечами.

На протяжении сеанса она медленно рассказывала свою историю. Огьер узнал о ее недавнем браке и о том, как быстро сорвался медовый месяц. Она описала первые часы в одиночестве на Рынке, осознание того, что у нее нет билета или средств на приобретение нового, и быстрый вывод: она должна подняться на третий уровень, в Купальни, где, в конце концов, они с мужем планировали провести бо́льшую часть отпуска. Она прошла по залитым пивом улицам Цоколя, под трубопроводом на его куполе. Она стащила с дверцы фургона старьевщика поеденный молью плащ. Ее красный пробковый шлем был слишком заметен, поэтому она держала его под мышкой. Она ни с кем не разговаривала в Цоколе и всякий раз, когда к ней подходили, кашляла так сильно, словно умирала от чахотки. Даже отъявленные бандиты глядели на нее с прищуром и обходили стороной.

Огьер нашел ее изобретательность весьма занимательной.

Болото Салона она одолела менее чем за день, создав самую скучную и непривлекательную версию миссис Мейфэр, на какую только была способна. Она притворилась, что заснула в разгар чопорных признаний в любви, а потом всхрапнула, «просыпаясь». Она смеялась во время ссор и изобразила, что подавилась печеньем, когда мистер Мейфэр во второй раз поклялся в бессмертной любви. Два других актера хором изругали ее игру и, раздосадованные, покинули сцену.

Через два дня после того, как Мария потеряла мужа в толпе на Рынке, она отправилась в Купальни, страшась, что заставила его ждать. Ей неоткуда было знать, что в эти минуты Сенлин только вошел в Цоколь и вслепую бродил в толпе; его продвижению мешали сперва отрицание, а потом – потрясение. Очень быстро выяснилось, что разыскать мужа среди туристических толп и бесчисленных отелей – невыполнимая задача.

Сперва ее расспросы встречали насмешку или попытки вымогательства. Один поставщик отеля дошел до того, что предложил Марии расплатиться за его помощь натурой. Проведя много часов в пивных среди мужчин, которые утопили свое благоразумие, Мария в точности знала, как ответить на такое предложение, и заплатила негодяю ботинком в обе голени.

В конце первого дня в Купальнях, сообразив, что с оставшимися деньгами надо быть бережливой, Мария спросила молодую женщину, продающую мыло, где та живет. Ее направили в женский пансион, который содержала старая женщина с мышиным лицом по имени мисс Курд. Глаза у старухи были темные, взгляд – острый, как заточенный карандаш. Мария поселилась в чулане на чердаке дома мисс Курд, спрятала деньги под заплесневелый матрас – кровать была размером с гроб – и легла спать в одежде, слишком измученная для сновидений.

На следующий день она взяла немного карманных денег и красный пробковый шлем и отправилась на поиски профессиональной помощи. Она была уверена, что где-то в Купальнях существует заведение, которое помогает заплутавшим и потерявшимся. Госпожа Курд сообщила ей, что организованной миссии здесь нет, но предложила обратиться за помощью к некоему мистеру Горацию Фоссору, отставному таможенному агенту, известному своими социальными связями. Мисс Курд предложила организовать поздний завтрак в «Блинном доме». Мария не пожалела слов благодарности, и женщина с глазами-бусинками ответила артритным реверансом.