Клайв Стейплз Льюис - Космическая трилогия [litres]

Вблизи послышался рев, Марк обернулся, но увидел не тигра, а серую овчарку. Вела она себя странно – бежала вдоль стола, поджав хвост. Какая-то женщина обернулась, открыла рот, но овчарка кинулась на нее и мигом перегрызла ей горло. «Ай-ай», – заверещал Филострато и прыгнул на стол. На полу мелькнула огромная змея.

Творилось что-то невообразимое. Что ни миг, появлялось новое животное, и лишь один звук вселял хоть какую-то надежду: дверь взламывали снаружи. В дверь эту въехал бы маленький поезд, ибо зал был в версальском стиле. Наконец несколько филенок поддались. От треска их вконец обезумели стремившиеся к выходу. Обезумели и звери. Огромная горилла прыгнула на стол перед тем самым местом, где недавно сидел Джалс, и принялась бить себя в грудь.

Дверь рухнула. За ней было темно. Из мрака выползал серый шланг. Он повис в воздухе, потом спокойно сбил остатки дверных створок. Марк увидел, как он обвился вокруг Стила (а может, кого другого, все стали на себя не похожи) и поднял его высоко в воздух. Слон постоял – человек отчаянно извивался, – бросил жертву на пол и раздавил ногой. Затем он вскинул голову, вознес кверху хобот, издал немыслимый рев и величаво пошел по залу, давя людей, еду, фрукты, как деревенская девушка давит виноград. Глазки его глядели загадочно, уши колыхались, и Марк ощутил что-то большее, чем страх. Спокойная царственность слона, беспечность, с какой он убивал, сокрушали душу, как сокрушали кость и плоть тяжелые ноги. Вот он, царь мироздания, подумал Марк и больше не думал ничего.

Когда мистер Бультитьюд пришел в себя, было темно и пахло чем-то незнакомым. Он не удивился и не огорчился. К тайнам он привык. Заглянуть там, дома, в дальнюю комнату было для него так же интересно и страшновато. К тому же пахло тут неплохо. Он унюхал еду и, что еще приятней, медведицу. Были здесь и другие звери, но это его не трогало. Он решил пойти к еде и к медведице и только тогда открыл, что с трех сторон – стены, с четвертой – решетка. Открытие это и мутная тоска по людям ввергли его в уныние. Его охватила печаль, ведомая лишь зверю, – безутешная, непроглядная, которую не умиряют проблески разума.

Однако совсем неподалеку примерно так же томился и человек. Мистер Мэггс горевал, как горюют лишь простые люди. Человек образованный облегчил бы душу размышлением. Он стал бы думать, как же это такая гуманная с виду идея – лечить, а не наказывать – лишает тебя на самом деле и прав, и даже мало-мальски точного срока. Но мистер Мэггс думал об одном: сегодня, в это самое время он мог бы пить дома чай (уж Айви да приготовила что-нибудь вкусное!), а вот как обернулось…

Сидел он тихо. Раз в две минуты по его щеке сползала большая слеза. Ему хотелось курить.

Обоих освободил Мерлин. Зал он покинул, как только сработало проклятие Вавилонской башни. Никто не заметил его ухода, лишь Уизер услышал ликующий возглас:

– Qui verbum Dei contempserunt, eis auferetur etiam verbum hominis! [38] Кто слово Божье презрит, утратит и слово человеческое ( лат .).

Больше никто не видел ни священника, ни бродяги. Мерлин отправился к узникам и зверям. Мистеру Мэггсу он сунул записку: «Дорогой Том! Я надеюсь, что ты здоров. Хозяин у нас очень хороший. Он говорит, чтобы ты шел сразу сюда, в усадьбу, где деревня Сэнт-Энн. Через город не ходи ни за что. Выйди на шоссе, тебя подвезут. У нас все хорошо. Целую тебя. Твоя Айви». Прочих пленников он пустил идти куда хотят. Бродяга забежал на кухню, набил как следует карманы и ушел на волю. Путь его мне установить не удалось.

Всех зверей, кроме осла, исчезнувшего вместе с бродягой, Мерлин послал в зал. Мистера Бультитьюда он немного задержал. Тот узнал его, хоть от него пахло не так сладостно. Мерлин положил руку ему на голову, прошептал что-то на ухо, и темное сознание преисполнилось восторга, словно предвкушая запретную, забытую радость. Медведь потопал за волшебником по темным переходам, думая о солоноватом тепле, приятном хрусте и о том, что можно лакать, лизать и грызть.

Марк почувствовал, что его трясут; потом в лицо плеснула холодная вода. Живых людей в зале не было. Свет заливал мешанину грязи и еды. Обломки драгоценной посуды лежали рядом с трупами; и те и другие казались от этого еще гнуснее. Над ним склонился баскский священник.

– Встань, несчастный, – сказал он, помогая Марку подняться.

Голова болела, из руки текла кровь, но вообще он был цел. Баск налил ему вина в серебряный кубок, он в ужасе отшатнулся. Тогда незнакомец дал ему записку: «Твоя жена ждет тебя в усадьбе, у Сэнт-Энн. Приезжай скорей. К Эджстоу не приближайся. Деннистон».

Он взглянул на незнакомца, и тот показался ему ужасным. Но Мерлин серьезно и властно встретил его взгляд, положил ему руку на плечо и повел его к двери. Они спустились по лестнице, Марк взял шляпу и пальто (чужие), и они вышли под звездное, холодное небо. Было два часа ночи. Сириус отливал горьковато-зеленым светом, падали редкие, сухие хлопья снега. Марк остановился. Незнакомец ударил его по спине; она ныла потом всю жизнь при одном воспоминании. В следующую минуту Марк понял, что бежит, как не бегал с детства, – не от страха, просто ноги его несли. Когда он сумел их остановить, он был в полумиле от Бэлбери. Оглянувшись, он увидел в небе яркий свет.

Уизер в зале не погиб. Он знал, где другая дверь, и выскользнул еще до тигра. Понимал он не все, но больше, чем прочие. Он видел, как действует баск-переводчик, и догадался, что силы, высшие, чем человек, пришли разрушить Бэлбери. Он знал, что смешивать языки может лишь тот, чьей душой правит Меркурий. Тем самым случилось наихудшее: их собственные повелители ошиблись. Они утверждали, что небесные силы не могут перейти лунную орбиту. Вся политика на том и стояла, что Земля огорожена и оставлена на их произвол. Теперь он знал, что это не так.

Открытие почти не тронуло его. Для него давно потеряло смысл слово «знать». От юношеской неприязни к грубому и низменному он постепенно дошел до полного безразличия ко всему, кроме себя. От Гегеля он перешел к Юму, потом – к прагматизму, потом – через логический позитивизм – к полной пустоте. Он хотел, чтобы не было ни реальности, ни истины; и даже неизбежность конца не пробудила его. Последняя сцена «Фауста» – дань театральности. Минуты, предшествующие вечной гибели, не так драматичны. Нередко человек знает, что какое-то движение воли еще спасло бы его, но не может сделать так, чтобы знание это стало для него реальным. Мелкая привычка похоти, ничтожнейшая досада, потворство роковому бесчувствию важней в этот миг, чем выбор между полным блаженством и полным разложением. Он видит, что нескончаемый ужас вот-вот начнется, но не может испугаться и, не двигая пальцем в свою защиту, глядит, как рвутся последние связи с разумом и радостью. Душа, избравшая неверный путь, к концу его окована сном.