Евгений Рудашевский - Старая дорога

Он умел говорить тихо, без призыва или гнева, но так, что все сразу обращали внимание на его слова.

Следопыт почти не ел. Лишь сварил себе кусок мяса, а потом ограничился прожаренным пустольдеем и речными гребешками. Сейчас он как раз неторопливо разделывал на столе один гребешок.

– То есть твой брат пропал одновременно с Вайриком? – удивилась Миалинта.

– Нет. – Теор заправил за уши влажные пряди волос и пальцем оттянул тугой ворот. – Я проводил Вайрика за две недели до этого.

– Сорок восемь дней, – прикинул Гром. – Значит, где-то в середине аргул [10]. То есть два месяца назад. И твой брат…

– Ваш любимый старик, которому вы доверяете больше, чем мне, ошибся.

– Он мог ошибиться в чем угодно, – заметил я. – В выборе костюма. В выборе наемников. Но уж точно не в подсчетах. Уверен, в его книгах посчитано каждое перышко. И каждый день убытков, которые, как ты говоришь, ему принесло исчезновение Вайрика.

– Давайте закончим это обсуждение. – Теор стал потеть еще больше.

– Забыл добавить «господа». – Охотника забавлял наш разговор.

– Не знаю, какие дни считал Птеард, что он себе напридумывал. Вайрик в безопасности. И никакого отношения к моему брату не имеет.

– Но твой брат пропал именно в середине аргул, ведь так? – спросил я.

– Илиус ушел из дома в девятый день аргул, если вам нужна точная дата. Только она ничем не поможет.

– И повел ты своего Вайрика по Старой дороге, – задумчиво протянул Громбакх. – Которая идет через руины Авендилла.

– А еще она сворачивает в Усть-Лаэрн, из которого можно перебраться на Кумаранский тракт.

На это возражений ни у кого не нашлось. Какое-то время все молчали. Вылавливали из желоба последние корни и кусочки мяса. Допивали остатки хмеля. Слушали приглушенные голоса других посетителей и как шипит догорающий брок в жаровне под нашим столом.

Щелкнуло сквознячное окошко. Половой, не выпуская багор, остался у стены. Я только сейчас заметил, что дым над головой даже не колышется – прогнулся, будто навес, полный дождевой воды, и переливается отсветами огня из нашего светильника.

Ночь затягивалась, а мы еще толком не обсудили планы. Но обсуждать их сейчас, после еды и хмеля, особого желания не было.

Окошко щелкнуло вновь, и я наконец спросил:

– Так что плохого в том, что границы даурхаттов стерлись?

Миалинта оживилась. Вновь промокнула без того влажным платком шею, опустила его за окантованный синими полосами ворот, прошлась под ключицами. Отпила ягодной настойки и, вздохнув, продолжила прерванный рассказ:

– С тех пор как лигуры стали меняться, по Землям ползут страхи. Люди боятся. И боятся больше, чем следует. Всякий раз, как где-нибудь начинается что-то странное, начинают говорить…

– Что именно в этом месте находился даурхатт, – догадался я.

– Да. Лезут в архивы, копают землю, надеясь найти хоть какой-то след от каахнерских стен и так доказать свою правоту. Самое смешное, в наши дни так часто именно даурхатты обвиняют в смертях людей, падеже скота, вырождении целых сел и даже городов, что их набралось бы десятка на три, когда их всего одиннадцать.

– Двенадцать, – возразил охотник.

– Ты про Сухтуумскую долину? Там неизвестно, был ли вообще даурхатт.

– Известно.

– Ну хорошо. В любом случае люди сторонятся тех мест, где, по их мнению, возвышались каахнерские стены. Жалеют, что к ним вообще кто-то притронулся. Если б не порочное любопытство наших прадедов…

– То вместо Земель Эрхегорда, – Громбакх подтолкнул меня под бок, – здесь еще лежал бы истинный Зиалантир, « свободный от пришлых народов и приуготовленный к пробуждению последнего из Предшественников, дланью своей назначенного обрушить Большую луну и окончить вторую из трех эпох нашего мира ».

– Что это? – Я не ожидал от охотника подобных слов.

– Нерлиты. Они тоже любят болтать о «порочном любопытстве детей Эрхегорда».

– Говорят, что и Черный мор пришел из даурхатта. – Тенуин неспешно отламывал кусочки от рияжной лепешки.

– Там же все дело в Пластине Гунды, – напомнил я.

– В пустышке, которая проснулась. Поначалу стала Пластиной Гунды, а потом – Пластиной смерти.

– И люди думают…

– Что ее закопали как раз на земле бывшего даурхатта, – кивнул следопыт.

– И это правда?

– Правда, что думают, – хохотнул Громбакх. – Люди вообще стали слишком много думать. Таких умников, как ты, у нас теперь больше, чем пахарей. Вот и слов стало больше, чем хлеба.

– По тебе не скажешь. – Я усмехнулся, глядя, как Громбакх стаскивает с себя рубаху. Из-под нее пахнуло горячим потом.

В полумраке потняцкой тело охотника казалось почти звериным, покрытым не волосами, а самой настоящей шерстью. Но даже густая шерсть не могла скрыть шрамы, покрывавшие грудь, живот и руки. Посторонний человек, взглянув на твердость его тренированных мышц, на весь этот узор из шрамов и рассечений, едва ли поверил бы, что охотник запретил себе убивать.

– Был там даурхатт или нет, никто не знает, – ответила Миалинта. – Может, это к лучшему.

– Почему?

– Не зная, где именно шли стены каахнеров, – отозвался Теор, – и опасаясь их влияния, люди сдерживают свою глупость.

– Да. – Миалинта подтянула к себе почти пустую корзинку с лепешками.

Наши влажные предплечья полностью соприкоснулись на столе. Я и не заметил, что успел настолько придвинуться к Мие. Тепло медленно пульсировало между нами, напитывало кожу и расходилось по телу, отзываясь тихим, ласкающим чувством нежности. Хотелось сидеть так бесконечными часами, расширив ночь до пределов времени. Не шевелиться, ничего не говорить, просто слушать разговоры других людей и чувствовать это мягкое прикосновение к руке.

Отец говорил, что в малом – предвкушение большего, а в большем – сожаление о малом и эту цепочку не разорвать. «Все приносит страдание. Сперва страдаешь из-за того, что нет семьи. Потом страдаешь из-за того, что она появилась. Страдание разное, но оно неизменно». Отец был прав. Сейчас я довольствовался малым. И казалось, что это малое – всего лишь прикосновение – способно наполнить мой мир.

Миа ни взглядом, ни словом не показала, что чувствует тепло между нами. В какой-то момент просто отвела руку, чтобы разломить лепешку. Я уже сомневался, заметила ли она вообще, что наши руки несколько минут лежали рядом, когда Миа повернула голову и посмотрела мне в глаза. Ее радужки изменили цвет. Они вновь обрели изначальный окрас радужки фаита – стали жемчужными, с тонкой оправой светлого золота. Отблески далекого Млечного Пути, по которому наш мир скользит, увлекаемый колесницами предназначения: Белоокой Валлой и Черноокой Найал’дай. На мгновение в глазах Миалинты я увидел собственную тоску по оставленному краю, погибшей семье, сожженному Кар’ун-Айю. Чтобы отвадить от себя воспоминания, торопливо спросил: