Евгений Шалашов - Призраки Черного леса [litres]

Если кто-то считает, что мне стало стыдно, он ошибается. В возвращении конокрада чувствовался какой-то подвох. Мне казалось, что цыган вернулся не по доброте душевной, а из-за чего-то другого. Какая ему корысть? Сам же герой дня соскочил с козел и, как ни в чем не бывало, подбежал к Томасу:

– Жив, старый?

– Приперся, ворюга? – ощерился конюх. – Кобыла обещанная где?

– Э, рома, кобылу еще украсть надо! – возмутился цыган. – Я и так ради тебя ночь ехал, день ехал, успеть хотел. Лучшую лекарку привез! Э, да что с тобой говорить, пердун старый, – махнул рукой цыган и, обернувшись ко мне, расплылся в белозубой улыбке: – Не рад, баро? Решил, что сбежал цыган, коней украл, да? Зачем нехорошо думал?

– А что я должен был думать? – пожал я плечами. – Мог бы предупредить, что уходишь.

– Будить не хотел, – обезоружил меня цыган. – Ты спишь – хорошо спишь, как ребенок, сны смотришь, а старый стонет. Я старого потрогал – горячий весь, хошь лепешки на лбу пеки. Понял, быстрее ехать нужно, лекарку везти. И кибитка нужна – нельзя старого в лесу оставлять. Не сердишься, что коней увел?

– Правильно сделал, что увел, – похвалил я цыгана. – А как не побоялся ночью по лесу ехать?

– Привычный я, – подмигнул Зарко. – Коней в ночи воровать всегда легче, чем при солнце. И кони бегут легче, если им страшно. Семь лошадей – хорошо, одна везет – шесть отдыхают, к полудню в таборе был. Потом лекарку искал, коней прятал, снова сюда. Но кибитка тяжело едет, медленно.

Многословие действовало на нервы. Пытаясь остановить словоизвержение, пока оно не переросло в словесный понос, я довольно невежливо перебил:

– Ладно, потом доскажешь. Лекарка-то твоя где?

– Пока мужчина не позовет, женщина не придет, – гордо сказал цыган, повернулся к кибитке и что-то сказал по-своему. Потом уже снова мне: – Папуша только свой язык понимает. Но ты, сделай милость, не говори по-цыгански, не позорься. Смех смехом, а ей старика лечить.

Я представил себе знахарку – или, как говорит цыган, лекарку – в облике старой ведьмы, страшной, как война с кочевниками, но из кибитки выскочила молодая особа, совсем не похожая на цыганку, – курносая, с длинными русыми волосами. Без платка – стало быть, незамужняя. От цыганского в девушке только невероятное сочетание богатства и нищеты – длинная юбка из бархата, рваная блузка, босые пятки и коралловое ожерелье в четыре нитки, золотые серьги с рубинами, а на руке – золотой браслет. Улыбнувшись (надеюсь, что мне!), Папуша пошла к раненому. Осмотрела, ощупала руки и ноги, сняла повязки, одобрительно поцокала языком, снова перевязала и, обернувшись к Зарко, что-то ему сказала, а когда тот начал оправдываться, выдала ему некое пожелание.

– Что знахарка-то сказала? – поинтересовался я.

– Говорит – зачем ты меня в такую даль тащил? Мол, у старого гаджо все хорошо, почти выздоровел, дня через два встанет, через неделю будет бегать, как сивый мерин.

– Еще я сказала – дурак он старый, – вмешалась в разговор Папуша.

Я посмотрел на Зарко, покачал головой:

– Говоришь, лекарка лишь по-цыгански знает? Ну-ну…

– Эх, баба, – сплюнул цыган и пошел к кибитке. Вытащив из-под облучка кнут, махнул им, прищелкнул, словно бы проверяя, а Папуша, вместо того чтобы кричать или убегать, покорно повернулась, стягивая через голову блузку. Убрала волосы, приготовившись к наказанию. Постаравшись быстрее отвести взгляд от обнаженной спины, я успел увидеть на ней багровые полосы старых шрамов.

– Отставить! – рыкнул я на цыгана, а тот, уже изготовившись для удара, приоткрыл рот от удивления:

– Ты чего, капитан?

– Положи кнут на место! – приказал я.

Зарко, не убирая кнута, пытался меня вразумить:

– Внучка она моя. Нельзя внучке такие слова дедушке говорить – нельзя позорить! Если не выпорю – от людей позора не оберусь!

– Я сказал – положи, – мягко попросил я, похлопав рукой по эфесу. – Не уберешь – без кнута останешься…

Зарко что-то буркнул сквозь зубы, но кнут убрал. Папуша, немного постояв, поняла, что бить ее сегодня не будут, принялась одеваться. Наверняка, оставшись без свидетелей, цыган выпорет внучку, а помешать я этому не смогу. Но бить на глазах, да еще кнутом – не позволю.

Папуша вытащила из кибитки корзину, улыбнулась деду – словно не только что собирался ее бить – и ушла.

– Совсем распоясалась молодежь, – буркнул цыган. Чуть мягче добавил: – Сказала – дурак ты старый, мог бы и сам лопухов нарвать. Мол, учила я тебя лечить, а ты так и не научился.

– Серьезная девушка! – с уважением покачал я головой.

– Серьезная, – согласился цыган. Похвастался: – Она с малолетства травки-коренья собирала, у лучших шувани училась, к городским аптекарям ходила. Один даже предложил в ученики идти, хоть и не по обычаю это, но отказалась девка. Ей со мной лучше. Теперь Папуша других учит и меня учит.

Я удивился, что аптекарь решил сделать женщину – цыганку! – ученицей, но расспрашивать не стал. Кто знает, какие здесь нравы и обычаи? Решил сменить тему.

– Ты старика прямо в усадьбу отвезешь или только до города?

– Папуша старого довезет, я с тобой останусь. Или ты решил, что я сюда лишь из-за герцогских людей ехал, а как беда минула – сразу и убегу?

– Хотел бы сбежать, обратно бы не вернулся, – пожал я плечами.

Я присел у костра, принявшись ворошить угли. Цыган устроился рядом на корточках.

– Почему ты только себя честным считаешь, а остальных – нет?

– Привычка, – усмехнулся я. – Ты меня обманул не один раз – почему я тебе верить должен?

– Как же не один? – возмутился цыган. – Я тебя лишь раз обманул, так и то не со зла.

– Понимаешь, – задумчиво проговорил я. – Как-то все у тебя странно получается – про солдат, которые за тобой гнались, ты не сказал. Ну, это ладно, поверю, что ты не знал, что они в Шварцвальд поедут. Но потом, когда тайное стало явным, – зачем юлить было? Дальше – уехал ночью, ничего не сказал. О чем я должен подумать? Поверю, что Томасу ты хотел помочь и меня не хотел будить. Вернулся, молодец. Поверил бы я тебе, только зачем ты меня снова обманываешь?

– В чем обманул? – округлил Зарко глаза. Подумал, покрутил всклокоченной головой, догадливо хмыкнул: – Обманул, сказав, что Папуша лишь по-цыгански понимает?

– Да у вас дети малые на разных языках милостыню просить умеют, а уж взрослая девка – так и подавно. Не знаю, зачем тебе это понадобилось – из-за такой ерунды врать, но сам понимаешь – малая ложь рождает недоверие, а у тебя-то – вон их сколько.

– Э, баро Артаке, согласен – опять я тебя обманул, – согласился вдруг Зарко. – Ну, не хотел я, чтобы Папуша с тобой говорила, не хотел… Лекарка она лучшая, но годков-то ей мало. Внучка она моя, пятнадцать лет девке, замуж пора выдавать, – сообщил он проникновенно, будто бы я должен понять, что он имеет в виду, но, видя мое недоумение, пояснил: – Ты, баро, не в обиду будь сказано, наоборот, молодец, но кобель ты. Если рома кобель – это хорошо, когда он других девок портит, а внучку мне замуж надо отдать. Заговоришь с ней, слово за слово, а потом? Девку уговорить – пара пустяков. Тебе удовольствие, а нам горе.