Николас Имс - Короли Жути

Клэй рванулся вперед, как только Кит толкнул диву в спину. Живокость пошатнулась и едва не сорвалась с моста, но, взмахнув крыльями, устояла. Дива с силой отпихнула Кита рукоятью косы и бросилась на Клэя.

Он упал на колени, откинулся назад и скользнул по льду, раскинув руки в стороны. Лезвие косы со свистом прошло над самым его носом. В спине что-то хрустнуло, один за другим защелкали позвонки, и боль исчезла. Клэй вскочил и яростным ударом щита сбил диву с ног. Еще шаг – и Клэй встал над распростертой на льду Живокостью, покрепче сжал рукоять Призрака (ладонь обожгло холодом) и занес молот…

– Прошу тебя, не надо… – взмолилась Живокость.

В ее голосе не было ни колдовской силы, ни очарования. Только страх. Женщина отчаянно умоляла ее пощадить. Другого это не остановило бы, но Клэй…

Клэй замешкался.

Сверкнуло лезвие косы, и Клэй недоуменно уставился на свою руку с зажатым в ней молотом. Рука упала.

Челюсть налилась свинцом и отвисла. Где-то вдалеке глухо выкликали его имя. Он сморгнул, разглядел алые брызги на бледном лице Живокости, пятна крови на девственно-чистом снегу… Кровь, что с каждым биением сердца толчками выплескивалась из культи.

Рука с зажатым в ней молотом сорвалась с моста и исчезла в пропасти.

– Клэй… – промолвила Живокость, но Клэй услышал голос Джинни.

Дива попыталась встать, Клэй отшатнулся, одна нога оскользнулась на льду, вторая ступила в пустоту…

И Клэй вниз головой рухнул в белый туман.

Стылый тракт получил плату за проход.

Конец детства наступил внезапно, будто пожар полыхнул в подлеске, оставив по себе гарь и черную золу. А началось все, как обычно, с едва заметной искорки.

За завтраком Клэй потянулся за чем-то на столе и случайно опрокинул отцовскую кружку. С вином. Лейф привык напиваться с самого утра, а тут вино залило ему штаны. Клэй не успел попросить прощения, как удар сбросил его со стула на пол. В ушах зазвенело, рот наполнился кровью, а на глаза, к стыду Клэя, навернулись слезы.

– Не смей его трогать, – негромко, но гневно сказала мать.

Таким тоном она никогда прежде не разговаривала. Даже Лейф поначалу опешил, но потом хрипло захохотал и спросил:

– А то что будет?

– А то, что я от тебя уйду. Заберу Клэя и уйду. И ты нас больше не увидишь.

Кривая ухмылка не сходила с лица Лейфа, а вот глаза осоловели. Он молча встал из-за стола, вышел за порог и пропал на целый день. Вечером, укладываясь спать, Клэй решил, что, наверное, отец от них ушел. Как ни странно, мысль о жизни без Лейфа не угнетала, а, наоборот, радовала.

В ночи грохнула дверь, и Клэй проснулся. Пришел отец, пьяный в дым. Сердито сопел, шастал по дому, тяжело подволакивая увечную ногу. Потом все смолкло. Клэй вслушивался в тишину, сердце стучало медленно-медленно.

И тут началось.

Крики. Глухие удары кулаков. Клэй с головой спрятался под одеяло, чтобы ничего не слышать. Крики сменились рыданиями, рыдания – сдавленными стонами. Он хотел вмешаться, защитить мать, но не находил ни слов, ни смелости воспротивиться отцовскому гневу. Сжавшись в комочек под одеялом, Клэй дрожал от страха и честил себя за трусость.

– Уйти решила, сука? Ужо тебе! – орал отец.

– Прошу тебя, не надо, – умоляла мать теми самыми словами, что много лет спустя остановили руку Клэя.

– Сынка моего хочешь забрать, стерва?! – прорычал Лейф.

Неожиданно Клэй осознал, что мысленно корит и проклинает себя не своим, а отцовским голосом.

Что-то влажно захрустело. К горлу подкатила тошнота. Снова воцарилось зловещее молчание. Клэй прислушался: за стеной пьяно всхлипывал отец. И тогда в голове Клэя прозвучал другой, совсем незнакомый голос, тихий, но пугающий, как лесная чаща глухой зимой. Клэй сразу же понял, что голос – его собственный, подспудный, запрятанный глубоко-глубоко.

– Вставай, – произнес этот голос.

И Клэй встал с кровати.

Когда в дверь спальни ввалился Лейф с руками по локоть в крови, сын его уже ждал. Он стоял строго по отцовской науке, расставив ноги в упор, отведя плечи и низко перехватив рукоять топора. И замахнулся что есть силы.

«Бить надо со зла. С ненавистью», – когда-то сказал ему Лейф.

Этот совет и помог Клэю зарубить отца.

«Вернись домой, ко мне, Клэй Купер».

Похоже, он не умер. А даже если бы и умер, то его воскресили бы эти слова. Вернули бы к ней – через горы, через болота, через леса, через поля и даже через океан. Для Клэя Купера слово «домой» не означало клочок земли или место на карте. Нет, он возвращался не в Ковердейл, не в дом на окраине, а к Джинни, в кольцо ее любимых и любящих рук. Она была очагом, в котором неутомимо пылала его душа. Именно Джинни и помогла Клэю выжить.

Ну, Джинни – и особо прочная кольчуга.

Сколько ударов о стены пропасти выдержала Ратная Шкура, Клэй не знал – сбился со счета, когда потерял сознание. Первый удар о камни, через долгие секунды после падения с моста, раздробил левую руку, что огорчило бы Клэя, будь она здоровой, но как раз эта рука теперь заканчивалась культей. Второй удар тоже был весьма чувствительным, однако Ратную Шкуру недаром именовали неуязвимой, поэтому о каменные выступы Клэй бился, как яйцо в железной скорлупе. Он то скользил по склону, то летел кувырком, а потом, сорвавшись с очередного уступа, врезался головой в скалу – и больше ничего не помнил.

Впрочем, из-за таких пустяков он не собирался менять своего отношения к шлемам. Как сказал однажды Ганелон, у человека либо есть гордость, либо вообще ничего нет.

Наконец Клэй пришел в себя и с трудом выбрался из снежного склепа, корчась, дергаясь и извиваясь всем телом, потому что правая рука была прижата щитом, а левой култышкой хрен накопаешь. Хорошо хоть на морозе кровь больше не хлестала, едва сочилась из раны, как живица из вяза по зиме. Высвободившись из-под снега, Клэй повесил щит на плечо и оторвал от медвежьей накидки полосу кожи. Зубы дробно стучали, отмороженная правая рука плохо слушалась, поэтому с перевязкой раны пришлось помучиться.

Потом он долго с брезгливым любопытством разглядывал культю: она выглядела до ужаса неестественно. А еще – в руке две кости, а он и не знал… Из глубокой задумчивости Клэя вывело тихое пение где-то неподалеку.

«Ты бредишь, Клэй Купер, – сказал он себе. – Приложился башкой, вот тебе и чудится всякое».

Невидимый певец кашлянул и, помолчав, снова затянул песню. Между прочим, Клэй ее не знал.

Он попробовал встать, завалился набок, опять поднялся. Хотел отвести волосы со лба, чтобы не лезли в глаза, а вместо этого стукнул себя культей по носу. Было очень больно, а еще – стыдно, но не слишком, потому что заметить оплошность было некому.

Клэй пошел на звук. Через пару шагов остановился, неуклюже залез правой рукой в штаны, помочился в снег. «Без крови. Это хорошо», – подумал он, рассматривая струю.