Виктория Шваб - Тени сгущаются [litres]

– Не начинай, – процедила она и сунула камень в карман.

– У нас у всех есть демоны, Бард. Но если твои ждут тебя здесь…

– Мои демоны мертвы.

– Тогда я тебе завидую. – Наступило молчание. – Ты все еще злишься на меня.

Она выпрямилась.

– Ты пытался соблазнить меня, чтобы узнать то, что тебе хотелось.

– Нельзя же всю жизнь дуться за это.

– Это было прошлой ночью.

– Я перепробовал все другие методы и только тогда решился на этот.

– Умеешь ты доставить девушке удовольствие…

– А мне казалось, я страдаю именно из-за того, что доставил тебе удовольствие.

Лайла фыркнула, откинула волосы с глаз, снова стала смотреть на реку. К ее удивлению, Алукард остался рядом, облокотился о поручни.

– А ты рад, что возвращаешься? – спросила она.

– Мне нравится Лондон, – ответил он. Лайла ожидала продолжения, но его не последовало. Капитан лишь потер запястья.

– Ты так делаешь, когда о чем-то задумался. – Она кивком указала на его руки.

Алукард остановился.

– Как хорошо, что у меня нет привычки глубоко задумываться. – Не убирая локтей с поручней, он повернул руки ладонями вверх, манжеты приподнялись, и Лайла увидела на запястьях тонкие полоски. В первый раз она приняла их за тени, но сейчас стало понятно, что это шрамы.

Он достал из-за пазухи стеклянную фляжку, в которой плескалось что-то розовое. Алукард никогда не был поклонником трезвости, но с приближением к городу пил все больше.

– Когда причалим, я снова стану трезв как стеклышко, – заверил он, поймав ее взгляд. Рука опять потянулась к запястью.

– Эта привычка много о тебе говорит, – сказала Лайла. – Вот почему я и завела речь о руках. Люди должны знать свои привычки.

– А какая привычка у тебя? – спросил он, протягивая фляжку.

Лайла взяла ее, но пить не стала. Лишь игриво наклонила голову:

– А как ты думаешь?

Алукард прищурился, как будто искал ответ в морозном воздухе. Вдруг его глаза распахнулись в шутливом озарении.

– Ты заправляешь волосы за ухо, – сказал он. – Но только справа. Всегда, когда нервничаешь. Наверное, чтобы не крутить ничего в руках.

Лайла нехотя улыбнулась:

– Жест ты заметил, но причину не понял.

– Просвети же меня.

– Когда люди волнуются, они стремятся скрыть лицо, – объяснила она. – Я заправляю волосы за ухо, чтобы показать противнику – жертве, сопернику, кому угодно, – что я не прячусь. Я смотрю им в глаза и требую, чтобы они смотрели в глаза мне.

Алукард приподнял бровь:

– Точнее, в глаз.

Фляжка в ее руке вздрогнула. Она вскрикнула, сначала от неожиданности, потом от боли – жидкость обожгла руку. Фляжка выпала и разбилась о палубу.

– Что ты сказал? – прошептала Лайла.

Алукард пропустил вопрос мимо ушей, лишь укоризненно хмыкнул и взмахнул рукой. Осколки закружились над его пальцами. Лайла прижала окровавленную ладонь к груди, но Алукард настойчиво протянул руку.

– Дай-ка сюда. – Он взял ее за руку и всмотрелся в неглубокие порезы. В коже блестело стекло. Его губы шевельнулись, и мелкие осколки поднялись в воздух вслед за крупными. Щелкнув пальцами, он прогнал их, и стекляшки бесшумно посыпались за борт.

– Алукард, – прорычала она. – Что ты сказал?

Ее рука все еще лежала в его руке.

– Твоя привычка, – сказал он, осматривая порезы. – Она едва заметна. Ты стараешься скрыть это, наклоняя голову, задерживая взгляд, но на самом деле просто скрываешь недостаток зрения. – Он достал из рукава черный платок и стал перевязывать ей руку. Она не сопротивлялась. – А волосы, – он затянул повязку узлом, – ты заправляешь их за ухо только справа, чтобы никто не догадался. – Он занялся другой рукой. – Это едва заметно, я и сам не сразу понял.

– Но ведь понял же, – проворчала она.

Алукард приподнял ей подбородок и заглянул в глаза. В глаз.

– Я необычайно проницателен.

Лайла стиснула кулаки, сосредоточившись на вспыхнувшей в них боли.

– Лайла, ты потрясающая воровка, – сказал он. – Особенно учи…

– Не вздумай сказать «учитывая», – перебила она и выдернула руку. У него хватило уважения не отвести взгляд. – Да, Алукард, я потрясающая воровка. И это, – она указала на глаз, – мне не мешает. Уже давно. Я прекрасно справляюсь.

Алукард улыбнулся. Еле заметно, но искренне.

– У нас у всех есть шрамы, – сказал он, и она невольно покосилась на его запястья. – Да, – он поймал ее взгляд, – даже у неотразимых капитанов. – Он снова поддернул манжеты, показав ровную загорелую кожу с серебристыми полосками на обеих руках. Шрамы были удивительно ровные. Они походили на след от…

– Наручников, – подтвердил он.

– Откуда? – нахмурилась Лайла.

Алукард пожал плечами.

– У меня был неудачный день. – Он шагнул в сторону и прислонился к штабелю ящиков. – Знаешь, что арнезийцы делают с пиратами? С теми, кто пытается бежать?

Лайла скрестила руки.

– Кажется, ты говорил, что ты не пират.

– Уже нет, – кивнул он. – Но в юности мы совершаем много глупостей. Скажем так: я оказался не в то время, не в том месте и не на той стороне.

– Что же они делают? – спросила Лайла, не в силах сдержать любопытство.

Взгляд Алукарда плыл по реке.

– У тюремщиков есть эффективный способ, чтобы привести бунтовщика в чувство. Пленников держат в наручниках. Надевают их сразу – пикнуть не успеешь. Штуки тяжелые, спаянные, но не такая гадость, как кандалы. Но если поднимешь шум или затеешь драку, металл нагревается. Не сильно. На первый раз это только предупреждение. Но если провинишься во второй или в третий раз, или затеешь побег, будет гораздо хуже. – Глаза Алукарда стали жесткими и в то же время пустыми, будто он смотрел куда-то вдаль. Его голос был неестественно ровным. – Метод очень простой. Достают из огня железный прут и прикасаются к наручникам, пока они не нагреются. Чем тяжелее провинность, тем дольше держат. Обычно убирают, когда начнешь кричать или появятся ожоги.

Лайла мысленно увидела Алукарда не в щегольском капитанском мундире, а избитого, в синяках, каштановые волосы, мокрые от пота, прилипли ко лбу, руки скованы, и он пятится от раскаленного прута. Пытается подольститься к тюремщикам. Но они неумолимы, она ясно представила себе его мольбы о пощаде, запах горелой плоти, крик…

– Хуже всего, – рассказывал Алукард, – то, что металл нагревается гораздо быстрее, чем остывает, и когда прут убирают, пытка не прекращается.

Лайлу замутило.

– Сочувствую, – сказала она, хотя терпеть не могла это слово: от него веяло жалостью.

– Напрасно, – ответил он. – Шрамы нужны каждому хорошему капитану. Внушают команде уважение.

Тон его был небрежным, но она видела, что воспоминания даются ему нелегко. Ей вдруг захотелось коснуться его запястья, как будто от кожи до сих пор шел жар.