Владимир Лещенко - Тьма внешняя

Граф усмехнулся. Эти скоты должно быть, весьма злы на него. Еще бы – его путь сюда можно вполне проследить по их трупам.

Память его вернулась к первым дням после Тулузы, наполненным тяжелым беспросветным отчаянием, которое бессильны были разогнать и вино, и азарт яростных коротких схваток на всем пути сквозь Лангедок, охваченный новой катарской смутой. Пути на запад, к морю, где, как говорили, собирается новая армия.

Его «копье» шло к Бордо вместе с другими уцелевшими, вбирая в себя разрозненные жалкие группки рыцарей – остатки уничтоженной армии. По двое, по трое, зачастую без коней, а то и без оружия с кое– как перевязанными ранами и погасшими взглядами.

Спустя десять дней они вступили в город, где не было уже никакой власти: сенешаль, узнав о гибели короля, под покровом ночи бежал морем в неизвестном направлении, погрузив на корабль все золото и серебро, до которого только смог добраться.

Но даже самое глубокое горе не может длиться вечно, и даже после самого тяжелого поражения неизбежно приходит желание вновь бороться и побеждать.

Постепенно возрождалась надежда в опаленных отчаянием людских душах – большая часть французской земли по прежнему сохраняла верность пусть и погибшему государю, еще держались многие города и замки.

Они укрепляли городские стены, сколачивали новые отряды, обучали приходивших к ним добровольцев, пусть немногочисленных, но являвшихся ежедневно. Шарль Алансонский, взявший на себя обязанности коменданта, рассылал гонцов, стремясь собрать как можно больше людей.

Затем пришло окрылившее сердца известие о призыве святейшего папы.

Кружным путем через испанские земли, минуя враждебные земли юга, все кто мог отправились к Авиньону.

Бертрана не было в их числе – открылась одна из старых ран.

И вновь потянулись дни, полные тревожного, мучительного ожидания, когда надежда и вера сменялись безнадежными предчувствиями.

А потом пришла весть об ужасной судьбе, что постигла крестовый поход, о гибели лучших рыцарей Европы и, наконец, самое страшное известие – что сам папа в руках еретиков и Авиньон предан огню. Этим чудовищным известиям немыслимо было верить. Тем более, сопровождались они совсем уж бредовыми россказнями о драконах, метавших с неба начиненные порохом снаряды, и громовых стрелах, уничтожающих все в десятке шагов вокруг.

Но потом, когда в Бордо появились первые беглецы из-под святого града, все это оказалось страшной правдой.

…И вновь потянулись дни, наполненные одним только ожиданием конца.

Наконец у стен города появился враг. Не сама Дьяволица – всего лишь кто-то из ее подручных, чье имя они слышали впервые.

На военном совете командиры разрозненных отрядов единодушно согласились, что защищать город нет смысла. Было решено сесть на суда и отплыть в Арагон, Англию, или Нормандию – чтобы продолжить борьбу.

Но они опоздали – той же ночью городская чернь вместе с частью гарнизона открыла ворота врагу.

Долгие часы шел бой, когда немногочисленные заслоны прикрывали садящихся на корабли товарищей, отбивая натиск врагов, яростно лезущих вперед, словно их подгонял сам Сатана.

В схватках на узких улицах припортовых кварталов он потерял всех своих людей. Тело последнего из них – его оруженосца Дени Суастра, лежит сейчас внизу, у подножия винтовой лестницы, со стрелой в горле.

Взгляд графа упал на валявшуюся рядом секиру, вернее на то, что осталось от нее. Одно из лезвий было напрочь снесено, другое раскололось по диагонали, обломившись вместе с половинкой обуха. Оружие, пронесенное его предками через сотни лет и сотни сражений, не раз дарившее смерть аварам и саксам, кельтам и норманнам, грекам и арабам, оружие, еще, быть может, успевшее напиться крови последних римских легионеров, было мертво.

А совсем скоро умрет и его хозяин, последний в роду, чью жизнь оно как и гласило предсказание, сегодня спасло, приняв на себя удар двуручного меча, и оказавшийся роковым для древней стали.

Из распахнутого люка поднялся легкий дымок. Похоже, потерпев неудачу с дверью, его решили поджарить живьем. Бертран вновь посмотрел вниз. Так и есть: наскоро разведя во дворе костер, осаждающие принялись кидать горящие поленья в крохотное слуховое оконце у самой земли.

«Что они делают?! – с отстраненной тревогой подумал де Граммон. – Там же по…»

…Оглушительный грохот потряс гибнущий в огне и крови Бордо. Ввысь взмыли балки стропил, камни, человеческие тела. Обгоняя их, унеслось в прозрачное синее небо рыжее, дымное пламя. Затем остов башни, срезанной взрывом наполовину, треснул по всей длине и осыпался вниз бесформенной грудой камня.

– Папа, папа, я хочу есть!

– Потерпи немножко, Жан, скоро уже…

– Но я устал, я больше не могу! – канюча, повторял ребенок.

Не обращая внимания на плач сынишки, Жорж Кер поправил меч и продолжил толкать тележку, на которой разместились дочери. Старшая с обмотанной тряпкой вывихнутой ногой сидела, нахохлившись, как воробушек зимой, сжимая в грязных ручонках тряпичную куклу. Рядом, на тощих узлах прикорнула младшая. Слава Богу, что есть эта тележка, иначе что бы он делал?!

– Папа, папа, я сейчас умру, я не могу идти! – вновь заголосил Жан.

В досаде Кер хотел дать ему подзатыльник, но только махнул рукой.

– Давай, я его понесу, – предложила молчавшая дотоле спутница.

– Ты уже несла, хватит с него! – буркнул Кер. Иветта молча пожала плечами.

… Мимо них проследовала молодая пара. Исхудавшая юная женщина, чьи длинные густые волосы посерели от пыли, неловко сидела в седле, водруженном на спину худой старой клячи, которую вел в поводу бородатый парень в кольчужной куртке.

– Потерпи, Хелен, еще дня три от силы, и будем в Германии, – приговаривал он.

– Сил уже нет терпеть, Филипп… – еле слышно отвечала девушка.

Завистливым взглядом бывший капитан проводил путников.

«Тоже мне – сил нет у нее терпеть! А ведь не свои ноги бьет, между прочим. Вон, Ив от самого Парижа пешком прошла и не жалуется, небось! Погоди, не сегодня завтра падет твоя коняга – и что тогда?»

Сколько уже дней они бредут вот так, среди толп беженцев, на восток, в Лотарингию?

Путь их пролегал через разоренные мятежом земли Шампани и Орлеана.

Люди брели по дороге, волоча за собой убогий скарб, неся на руках детей, ведя измученную скотину.

В этой толпе все перемешалось: знатные в дорогих одеяниях, монахи и монашки, горожане и даже крестьяне и бродяги оборванцы, которым победа Девы не сулила как будто ничего плохого. И под слоем пыли уже нельзя было разглядеть – кто господин, кто слуга. На лицах не было ничего, кроме бесконечной усталости и отчаяния.