Александр Мазин - Путь императора

Бубенец затянул последнюю петлю, глянул на Фаргала.

– Нет,– сказал он, подумав.– Разве вот такой же белобрысый.

Отложив стрелу, Бубенец взял лук и с удовольствием его осмотрел. Лук был настоящий. Только маленький. Фаргал поглядел на свои синие штаны и подумал, что, если повезет, лук тоже достанется ему. Если дедушка Тарто не выкинет его обратно на дорогу, как посулил вчера Мимошка, старший брат Бубенца, когда Фаргал ленился делать упражнения. Он очень вредный, Мимошка, хотя в труппе никто, кроме него, не может крутить двойное сальто. Даже дядя Кадол.

Вообще-то, если бы не упражнения, Фаргал мог бы считать себя совершенно счастливым. Прошлого он не помнил и ни о чем не печалился.

Справа от дороги потянулась оливковая роща. Спустя четверть мили Тарто увидел человека с большой корзиной. Сборщика.

– Да будет с тобой милость Ашшура! – поздоровался старшина, придержав лошадей.

Человек не торопясь поставил корзину, сдвинул на затылок шляпу:

– И тебе того же.

– Это ведь Приречье, я не ошибся?

– Приречье. А вы что же, цирк?

– Угадал! – Тарто засмеялся.– Приходи поглядеть!

– Приду,– с достоинством пообещал поселянин.

Фаргалу надоело сидеть на задке фургона, и он перебрался вперед, к Тарто.

Староста не возражал, даже подвинулся немного, чтобы мальчик мог умоститься рядом.

Рощи и сады сменились полями. Жар поднимался вверх от раскаленной солнцем дороги. Тарто достал из-под скамьи флягу с родниковой водой, отхлебнул и передал Фаргалу.

Выносливые лошадки бежали ровно, потряхивая красными гривами.

Дорога потекла вниз, и вскоре впереди блеснула Лерь, большая река, впадающая в Карн. Фургоны подкатили к деревянному мосту и остановились.

Бородатый толстый стражник с серебряным значком десятника вразвалочку двинулся к цирковым. Копье и щит его остались в караулке – пришельцев он не опасался.

– Здорово, одноглазый! – сказал десятник, хлопнув старшину по колену.– Все бродяжничаешь?

– А ты все жиреешь, Пурш! – Тарто соскочил на землю и развязал кошель.– Сколько, две медяшки?

– Три. Владыка в прошлом месяце поднял мостовую пошлину.

– Угу. А мост вот-вот развалится!

– Типун тебе на язык! Представление давать будете?

– А как же!

– Эт хорошо. А то тут от скуки сдохнешь.

– Так шел бы на границу. Слыхал я: Самери опять войну затевает?

– И опять по сусалам получит.

Тарто хмыкнул с сомнением.

– Получит, получит! – заверил стражник.– Только без меня. Мне и тут неплохо.

Ссыпав монеты в карман, десятник зашагал к караулке, а старшина взобрался на прежнее место и щелкнул языком. Лошади тронули, и фургон въехал на мост.

Остановились, как обычно, на рыночной площади. Никто не возражал: цирк, ясное дело. Десяток местных шалопаев собрались вокруг, глазели, как цирковые разгружают фургоны, обмениваясь ленивыми репликами.

– Эй, чернявый, ну-ка пособи! – бросил самому болтливому Большой.

Тот, польщенный, что этакий верзила попросил помощи, немедленно подставил костлявое плечо. Спустя совсем короткое время десятка два молодых приреченцев трудились не покладая рук, а Большой, бывший десятник, которому командовать – привычное дело, только покрикивал.

Когда разгрузились, сняли верха фургонов и сдвинули их так, что образовался приличных размеров помост. Его обнесли канатами, еще один канат натянули высоко над землей, между позорным столбом и виселицей, установили расписные щиты. Всё, можно обедать. Добровольным помощникам Тарто выделил по кружке эля и велел приходить к вечеру да родню с собой прихватить.

Оставив рабыню-карнагрийку стряпать, а Большого – присматривать за имуществом, староста с остальными отправился бродить по Приречью, кричать: цирк приехал! Фаргала тоже взяли, и он вопил звонче всех. С удовольствием.

Площадь опустела. Дремал Большой в шатре на мешках с тряпьем. Дремали лошади. Рабыня-карнагрийка у костра, разложенного прямо на мостовой, старательно помешивала похлебку в подвешенном на треноге котле. Веснушчатое лицо ее лоснилось от пота, края хитона были подоткнуты за пояс: солнце жарит, от костра жар. Запах похлебки растекался в неподвижном воздухе. Он-то, похоже, и привлек четверку местных лоботрясов. Молодые парни, откормленные как годовалые бычки. Сыновья местных цеховых, подмастерьев, которым скучно стало спать в полуденное время, а может, прослышав о цирке, специально пришли поглядеть, что да как. Пришли и обнаружили полуголую девку да полный котел мясной похлебки.

– Здорово, красотка! – Один из парней, высокий, с хорошим кинжалом на поясе, шагнул к костру.

– Здравствуйте.– Карнагрийка угодливо улыбнулась.

Улыбке ее недоставало пары зубов, а лицу – красоты, но тело сочное, грудь большая, а ноги стройные и длинные.

– Угостишь, красотка? – Парень с кинжалом ухмыльнулся двусмысленно и совсем недвусмысленно шлепнул рабыню по ляжке.

Три его приятеля захихикали.

– Не надо! – Рабыня оттолкнула руку. Она больше не улыбалась.

Парень с кинжалом отобрал у нее ложку, зачерпнул из котла.

– Готово,– сказал он.– Пошли, красотка, прогуляемся.

– Не пойду, нельзя мне,– тихо сказала карнагрийка.

– Да ладно! – усмехнулся парень с кинжалом.– А то мы не знаем, что за бабы в бродячих цирках? Пойдем побалуемся, чай, не убудет! – и схватил ее за локоть.

Карнагрийка рванулась. Второй парень схватил ее за свободную руку и вывернул за спину. Женщина вскрикнула, но первый тут же зажал ей рот, а второй полез рабыне за пазуху.

– Эй! Повремени! – сказал тот, что с кинжалом.– Счас в конюшню ее оттащим…

Карнагрийка извивалась у них в руках, мычала, но вырваться не могла.

Похлебка в котле вздулась жирным пузырем, плеснула через край, в костер.

Двое оставшихся парней подскочили, схватили женщину за ноги, подняли. Похоже, они не первый раз проделывали подобное. Но на сей раз унести добычу не успели.

– Так,– раздался сзади хрипловатый бас.– Ну-ка отпустили ее, живо!

Из шатра вылез Большой и, уперев руки в бока, разглядывал местных героев.

Парни отпустили женщину (карнагрийка немедленно отбежала подальше), но, сообразив, что Большой – один, снова осмелели.

– Это что за бугай мычит? – осведомился один из них.

– Какой он бугай? – пренебрежительно сказал другой.– Вол безрогий!

Неудачно сострил: цирковой скорее напоминал матерого вепря – плечистый, рыжебородый, грудь что бочка. Но и эти четверо – тоже парни не хилые.

Когда местные двинулись на Большого, тот подумал о топоре, оставшемся в фургоне, но сразу решил – обойдется. Неужто бывший десятник Императорского войска не управится с четырьмя лоботрясами?

У «лоботрясов» было противоположное мнение.

Тот, что с кинжалом на поясе, поплевал на ладони, надвинулся почти вплотную – Большой не шелохнулся – и вдруг с силой ударил циркового в живот.