Александр Мазин - Путь императора

– Ага-а! – в восторге завопил Фаргал.

Плоская голова опустилась ниже, почти коснувшись его макушки. Черный раздвоенный язык плясал между кинжалоподобных зубов.

Так продолжалось мгновение, а потом страшная пасть над головой мальчика беззвучно сомкнулась, и существо, повергшее лесного кота в такой ужас, стремительно и бесшумно кануло в чаще.

– Где? Что?

Большой с топором в руке проломился сквозь кустарник и застыл, увидев лежащего на земле Бубенца.

– Эй, подвинься, бегемот! – Налус протиснулся мимо бывшего солдата, перегородившего тропу, и бросился к сыну. Большой озирался, тиская в руке топорище. Но драться было не с кем.

Бубенец застонал и открыл глаза.

– Что случилось, сынок? – бережно придерживая ладонью голову мальчика, спросил Налус.

– Я стрелял в оленя, па,– пробормотал Бубенец.– Я попал, а он на меня прыгнул.

Появился Тарто. Он тяжело дышал: возраст не позволял ему соревноваться в беге с молодыми.

Убедившись, что явной опасности нет, он, первым из взрослых, обратил внимание на Фаргала.

Малыш стоял в стороне, все еще сжимая лук.

Тарто обнял его и почувствовал, что мальчика трясет.

– Ну все, все, не бойся! – ласково проговорил старшина.– Мы уже здесь.

– А я и не боюсь,– дрожащим голосом ответил Фаргал.– Это я прогнал его.

– Оленя? – спросил Налус.

Фаргал замотал головой.

Большой, наклонившись, высматривал в траве следы.

– Кто это был? – спросил Тарто, покрепче прижимая к себе мальчика.

– Такой, пятнистый, с зубами! – возбужденно проговорил Фаргал.– И шерсть у него такая! – мальчик растопырил пальцы.

Налус хмыкнул.

– Он повалил Бубенца,– Фаргал перестал дрожать,– и хотел его укусить! А я так замахнулся…– мальчик тряхнул луком,– как закричу на него, и он убежал!

– Ха! – воскликнул Большой выпрямившись.– Лесной кот! Глянь, какая лапища!

Тарто отпустил Фаргала и подошел к внуку. Убрав окровавленные лохмотья рубашки, он оглядел глубокие борозды, исполосовавшие грудь мальчика.

– Да,– сказал он.– Налус, дай-ка рубаху, надо забинтовать. Это точно лесной кот.

Трое мужчин разом посмотрели на Фаргала.

– Ну-ка покажи нам еще раз, что ты сделал,– попросил старшина.

– А вот,– охотно откликнулся малыш,– вот я поднял лук, он тут лежал, вот так замахнулся: «Пошел вон! Не смей его трогать!»

Глазенки у Фаргала разгорелись.

– А он вот так сделал шерстью,– малыш растопырил пальцы,– зашипел, подпрыгнул и убежал. Вон туда.

– Чудеса,– сказал Налус, стаскивая рубашку.

Тарто взял у Налуса рубаху, разорвал и крест-накрест обмотал грудь внука.

– Ну ладно, пошли! – распорядился он.– Бери парня, Налус!

Большой сунул за пояс топор, подошел к Фаргалу и протянул ему руку:

– Ты – храбрец! Давай пять!

Ручонка Фаргала была раз в десять меньше ладони Большого.

– А ты покатаешь меня на шее? – спросил малыш, полагая, что расположением Большого надо воспользоваться, не откладывая.

– А как же!

Бывший солдат одним движением забросил Фаргала на плечи. Мальчик вцепился ему в шевелюру и засмеялся.

Так они и появились в лагере. Первым – Налус с раненым сыном на руках, вторым – Большой с Фаргалом на загривке. Последним – Тарто, погруженный в размышления.

Раны Бубенца оказались довольно серьезными, но мази Нифру помогли, через несколько дней раны затянулись. Правда, шрамы на груди у Бубенца остались на всю жизнь.

А лук он подарил Фаргалу. Только стрелы пришлось сделать новые – старые потерялись в лесу.

Когда, позже, Фаргал вспоминал о своем раннем детстве, то первое, что всплывало в памяти,– бесконечные дороги, выкрашенные в красный цвет лошадиные гривы и негромкий голос Тарто, рассказывающий одну из бесчисленных своих историй. Или лесной лагерь, костер, вкусный запах и «так-так-так» маленького барабана, отмеряющего ритм гимнастам. А вот тренировки почему-то запомнились хуже, хотя упражнениями цирковые себя изнуряли непрестанно. Никто не увиливал, даже ленивый Бубенец. Это называлось – работа. Но Фаргалу все было легко, все – в удовольствие.

«Прирожденный цирковой»,– с удовлетворением говорил Тарто.

А еще были большие красивые города, и были маленькие поселки, где все жители без исключения выходили поглядеть на заезжий цирк. Очень хорошо помнил Фаргал, как первый раз вышел на подмостки. И как ему хлопали. Это была – радость. Да, были в жизни цирковых большие и маленькие радости, и горе тоже было. И смерть. Но больше всего было именно дорог. Дорога и лес вокруг, день, два, двадцать дней… пока не возникала впереди застава и важный стражник не вставал перед лошадьми: плати!

День-два – город. И снова лес, лес и дорога. И тренировки. Мягкая трава приятней ладоням, чем сухая хвоя. Но там, где лес гуще и пестрей, куда больше надоедливых насекомых. Зато ближе к горам их почти нет. Но там холодно.

За десять лет Фаргал пересек Эгерин не меньше пятнадцати раз. На некоторых трактах он знал каждый поворот и каждый придорожный камень. Даже спустя тридцать лет он мог бы запросто провести армию от берега Карна в любое место империи Эгерин. Но не сделал этого. Почему? Об этом знают боги. И сам Фаргал.

Пятилетний Фаргал, стоя на мелководье, пытался ловить руками рыб, идущих вверх по течению, на нерест. Мальчику хватало быстроты, чтобы схватить рыбу. Но каждый раз серебристое тяжелое тело выворачивалось у него из рук и с плеском падало в воду.

Шагах в сорока от Фаргала, ниже по течению, трудилась Мили. Рядом с ней, на камне, высилась целая гора выстиранного белья. Правда, половина работы была чуть раньше сделана Нифру, которая сейчас нежилась в солнечных лучах, сверкающих на вытатуированных виноградных листьях так, словно они были настоящими.

– Ма,– сказала Мили, выпрямляясь и растирая затекшую поясницу,– когда будем в Верталне, давай сделаем мне татуировку. Я уже придумала какую.

Нифру легко перевернулась на живот и поглядела на дочь. Мили и Налус пошли не в нее, а в отца. Никто не верил, что это ее дети. Может, оттого, что сама Нифру выглядела ровесницей дочери.

– Забудь,– сказала фетсианка.

Темно-коричневая хищная птица шевельнулась у нее на спине. Атакующий сокол: полусложенные крылья, вытянутые растопыренные хищно лапы. А под ним – изумрудный змей в золотой короне, широко открывший пасть. Хвост змея прятался между ягодицами Нифру.

– Почему «забудь», мама?

По лицу Мили видно было: сейчас обидится.

– Потому что это больно.

– Я уже слышала! Не беспокойся, я вытерплю!

– Еще нужен настоящий мастер… Нет, дай мне договорить – и услышишь то, что раньше не слышала.

Нифру с удовольствием наблюдала, как меняется выражение лица дочери.

– И еще,– торжественно проговорила она, – мастер должен любить тебя. По-настоящему. Иначе ты просто испортишь кожу,– заключила фетсианка и снова перевернулась на спину.