Мария Семенова - Царский витязь. Том 2 [litres]

Вьялец и Бухарка давились смехом, роняли с личин пушистую окидь. Они стояли чуть в стороне. Держали изготовленные самострелы.

«Я – что? Как?..»

Ознобиша замычал, мимо кляпыша потекла слюна. Подбородок схватило ледяной коркой, он не заметил. Белозуб сильным движением поднял его из санок. Поставил. Отвыкший, связанный пленник не удержался, упал. Белозуб присел рядом. Рукой в толстой рукавице дёрнул верёвку, освобождая лодыжки. Неприступный узел разрешился с первого рывка. Ознобиша сам показывал царевичу, как он вяжется, теперь не мог вспомнить названия. И – конечно, они были не на заливе. Долгий спуск вывел к небольшому болоту. По ровному плотному снегу струились белые змеи. Подхватывали Ознобишины мысленные листы. Лениво перебирали.

– Вот же горе в доме Владычицы, – неспешно, с показным упрёком продолжал Белозуб. – Что один брат, что другой. Только старший хотя бы на смерть вышел стойно, а младший… – Он перевернул пленника, словно куль, дёрнул ужище на запястьях. – Младший гнева правого убоялся, решил доро́гой сбежать… верёвки как-то распутал… Ну? Вставай, что ли. Беги.

Ознобиша затрепетал, завозился, собирая руки и ноги. Кое-как подогнул колени, привстал. Покосился на ближний лес.

– Дикомыт, жалко, не видит.

– Ему что? То на орудье, то девке песни свистит.

Двое стрельцов потешались испугом и слабостью обречённика. Оба сшибали пущенный снежок, иной меткости Чёрная Пятерь просто не знала. «Какое в лес удирать. Несколько бесполезных шагов и… Лучше движение сделать, какого не ждут. Всего одно…»

Когда пленник потянулся вперёд, ища то ли милости, то ли просто опоры, Белозуб слегка отступил. Качнулся нож на ремне… угодил прямо в ладони, ещё неловкие от лежания в путах. Ознобиша взвился с колен отчаянным рывком, какие удаются раз в жизни. Проворный Белозуб отшатнулся, закрываясь меховым рукавом. Коготь, вырванный из ножен, рассёк личину с повязкой, не поймав горла, косо впился в плечо. Полез в тело – легко, весело, жадно.

Всё началось и кончилось в единый миг.

Самострелы, взведённые казнить беглеца, упали на снег, двое бросились к вожаку. Белозуб рявкнул от неожиданности, отшвырнул Ознобишу. Простой нож тут и вышел бы. Либо в теле застрял, выскользнув из руки. Ознобиша черена не выпустил. Гнутый коготь так ударил в ключицу, что оскалилась кость. Рана вскипела бьющейся кровью…

Больше Ознобиша не видел почти ничего. С двух сторон обрушились ломающие тело удары, в глаза ринулся снег, из упрямой руки наконец выбило нож.

– Лёгкой смертью побрезговал?.. Теперь уж не обессудь…

Белая тащиха комкала, размыкивала исписанные листы. Беспечные девы-снегурки подхватывали их, кружили, играя несли прочь. Скоро Ознобиша и это перестал видеть.

У завтрашнего державца нынче жизнь была не жизнь, а сплошные заботы. Седмицу назад родила чёрная девка Сулёнка. Не в крепости рожала, конечно. Девку на сносях отдали в острожок: там спустя время и сватов будет ждать. Де́тница из Чёрной Пятери всем невестам невеста. С нею милость Владычицы. Ну и приданое Ветер неплохое даёт. За прилежный труд, за доброту к его молодцам… И кому складывать в сундук тонкую посуду, красивые покупные сряды, которые расторопной приспешнице недосуг своеручно шить-вышивать?.. Конечно, Лыкашу. Помимо бесчисленных иных попечений.

Между прочим, в спорах, кто всё-таки обрюхатил Сулёнку, поглядывали и на него.

– Все девки службы здесь ищут ради наших объятий.

– Любой счастье от тайного воина понести…

– И Кобоха тщилась, наверно?

– А как же. Давно, в самом начале.

– Сладкие верхосыточки лакомей показались.

– И Надейка хотела. Пока варом не обварилась.

– Теперь кто позарится? Подол вздёрнешь, а там…

– Ты того… тише про Надейку. Ворон в темечко бы не клюнул.

– Да я что, я же шутя…

Ну и ладно. Родила Сулёнка мальчишку, эка невидаль. Почешут языки день-другой, забудут. На Чёрную Пятерь надвигалась иная перемена. Великая, совсем небывалая.

Смена державца.

Третьего по старшинству в крепости.

Пока державство было недосягаемо далеко, Лыкаш его ждал с гордостью. Придвинулось – насел страх. Проводят Инберна, и всё тотчас вывалится из рук. Расползётся плесень, переставшая бояться красной соли. Возгордится Кобоха. Стряпки слушаться оставят, за спиной хихикать начнут. Прожорливые новые ложки найдут ход в подвал, растащат припасы…

– Стряпок сам усмиришь, – ободрил Пороша. – На мелюзгу межеумки есть для пригляда.

– Плесень раньше отваживали и теперь совладаем.

– А Кобоха возгордится, Ворона позовёшь, – засмеялся Хотён. – Она дикомыта по сию пору как видит, спрятаться норовит.

Лыкаш смеялся с парнями и… всё равно, хоть убей, господином Звигуром себя не чувствовал.

– Прядку срежут, почувствуешь, – уверенно предрёк Ворон.

Лыкаш жадно спросил:

– А ты? Когда учитель имя вручал?

– Ну… – задумался дикомыт. – Заново не родился, но… сразу будто повеяло. Взабыль немножко другим с колен поднялся.

Все они изменились, мальчишки, то дравшиеся, то делившие телесную греву в поезде котляров. И Хотён, и Пороша с Бухаркой. Взросление копилось исподволь. Не каждый день бросалось в глаза. Лишь на поворотах, как нынче. Когда сам себя неволей видишь со стороны.

Дней за десять до назначенного отъезда Инберна Гелхи Ветер призвал обоих державцев. Будущего и прежнего.

– Завтра в лесной притон, – велел Лыкашу. – Всем объявишь, кто из твоего скопа остался. Ещё мы с Лихарем, старших с десяток. Нет, не для учения. Почестные столы идём столовать…

«Инберна ради! А что не в крепости?»

– …тебя чествовать.

«Меня?..» Мысли ринулись кувырком. Испытывает? Спросишь – усомнишься в приказе. Не спросишь – Инберну презрение. Выбирай.

– Всё постиг, сын?

Явить сомнение Воробыш не захотел.

– Учитель, воля твоя… На сколь дён брать припаса?

– Пока на седмицу, там видно будет. Ступай.

Лыкаш удалился сбитый с толку, напуганный. Давняя, первая в его жизни почесть разрешилась одиночеством, страхом, слезами. Тут забоишься второй. Ну окажется чревата чем ещё горше!

Увидел Ворона, окликнул, передал новость. Дикомыт улыбнулся:

– Робеешь?

– Ещё как, – сознался Лыкаш.

Перед Вороном почему-то не было стыдно тряских коленок.

Когда за Воробышем закрылась дверь, Ветер опустил руку Инберну на плечо.

– Не в пронос твоей чести, старый друг…

Державец, было насупившийся, просветлел. Величаво отмёл обиды:

– Какая у нас с тобой может быть честь превыше чести Владычицы!

– Ты верно понял меня, – кивнул Ветер. – Мы не бояре, местничающие возле царского трона. Мирской славы нам не наискивать. Ради орудья Матери Правосудной ты, многоопытный, потребен мне здесь. Дело таково, что беспутные юнцы не опора.