Мария Семенова - Царский витязь. Том 2 [litres]

Равдуша присела на лавку. Сжала руку рукой. Обежала взглядом избу. Голубая чаша в божнице, белые корзинки на полицах… Вдруг хлынули слёзы.

– Со Светелком худо…

– С чего взяла? – нахмурилась Корениха.

– Не ведаю… Душа пополам…

На лице бабки резче обозначились морщины.

– Погоди реветь. Он же, уходя, за стол подержался?

– Правой рукой… и печь в тот день не топили…

Ерга Корениха подсела к ней, обняла:

– И не зашивали мы с тобой ничего. Утрись, глупая! Всё на добрую дорогу, всё к возвращению.

– Ещё пол три дня не мели, – вроде начала успокаиваться Равдуша, но сердцу просто так молчать не велишь. – Матушка! Он последней ночью гусли строгал! Это же не к добру?.. Не к добру?..

Корениха не выдала, что у самой всё дрожало внутри. Голос прозвучал ровно, сурово:

– Зато хотел Золотые взять, да в спешке покинул. Значит, вернётся.

– Так он ведь… – всхлипывала Равдуша. – Светелко их нарочно! В обиде!.. Это я, бессмысленная, сыночка оговорила…

– Сказано, забыл, – твёрдо повторила Корениха. – Вернётся, в руки возьмёт. Почто Жогушке гудить воспрещаешь?

– Ну… не ладно оно…

– Тебе ладно будет, если без игреца рассохнутся? С тоски пропадут? – Задумалась, добавила почти ласково: – А сама ты, дитятко, пой, благословляю.

Равдуша вскинула глаза, больные, опухшие:

– Отпела уж я своё… Пусть Жогушка теперь…

– Пой, велю! – вновь посуровела Корениха. – Мозолика небось от самого мостка назад привела. И Светелка приведёшь. Твоё слово материнское, самовластное!

Не должно в избу печаль допускать. В доме радость жить должна, любовь да веселье. Тогда и Смерть, заглянув, поймёт, что дверью ошиблась.

Уже наспел полдень, мало отличимый от сумерек, когда с лесной тропки на старый большак выбралась длинная нарта. Четвёрка усердных псов, небогатый скарб под кожаной полстью, сзади в таске чуночки с большим лёгким коробом. И людей четверо. Впереди парень с девкой, при санях середовичи. Один рослый, суровый, привычный к лыжам и лесу. Второй толстый, в полосатых штанах, из-под меховой шапки сухие кудри волной.

На дороге вожак упряжки сразу ткнулся носом в уброд.

– Свежий след чует, – сказал хозяин саней. Кликнул сына: – Что там, Неугас?

Парень уже грёб в стороны белый вьющийся пух.

– Мораничи прошли, – ответил он почти сразу. – В ту сторону, в Пятерь свою. Одного несли, бережно так…

Непогодье перебил:

– Нет нам дела до крапивного семени. Прошли и прошли, а мы стороной.

Он хмурился. Из его зеленца не было проезжего ходу на север: урманы, ломаные скалы, несколько бездонных оврагов. Торный путь лежал по заливу, но идти через Неустроев затон да близ Чёрной Пятери вдовец брезговал. Значит, хочешь или нет, бери на восток, к шегардайской дороге. Мораничи и здесь норовили путь перейти, но, милостью святого Огня, ныне счастливо разминулись.

А если молитвы будут услышаны, здешними гривами больше и ходить не придётся…

Древняя дорога, изрядно покорёженная в Беду, всё-таки лежала свободная от снеголома. Упряжка заметно приободрилась: выносливые коренники, надёжный помощник и некрупный умный вожак, привычный слушаться голоса.

Через полверсты начался уклон.

– Вперёд, Малыш! – крикнул Неугас весело.

Сам помчался рядом с нартой, радуясь быстрому бегу. Девка полетела вдогон.

– Всё им игрушки, – буркнул Непогодье.

Имя было ему удивительно впору. Кудри и борода одной тёмной тучей, глаза льдисто-серые, светлые на задубелом лице. Суровый богопротивник, строгий отец, никак не смягчающий сердце к зазнобушке сына.

Галуха проводил тоскливым взглядом свой короб. Разгонятся псы, опрокинут на бойкой дороге! По щепочкам не собрать будет гудебных хрупких снарядцев. И журить не рука. Из милости в доме приняли, из милости с собой взяли. Галуха поддакнул:

– Что взять! Молодые.

– Через пустую девку за море! – сетовал Непогодье. Привыкнув жить на отшибе, он радовался беседе с разумным, знающим жизнь человеком. – Как ввадилась, начал я ждать злосчастья. Сына в кабалу за неё, а?

– И не говори, – согласился Галуха. На самом деле храбрая Избава ему нравилась. Как ни мало гостил он у отца с сыном, и то приметил, сколь похорошело в её руках бирючье логово Непогодья. Подумаешь, собой не красавица. Красоту один день замечают. А уж как внука родит батюшке свёкру…

– Теперь вот с корня срываюсь, – сердито продолжал Непогодье. – Ждать ли, пока очувствуется Неустрой, за веном придёт?

Галуха потёр нос рукавицей. «Сам небось в Аррантиаду давно мыслями летел, да сын упирался. А тут всё решилось!» Вслух сказал:

– Обещал же вроде… ну, тот… Вено искупить?

Зря сказал. Непогодье вконец помрачнел, отрезал:

– Нету им веры!

Нарта тем временем унеслась далеко вперёд, бубенцы на потяге и те растворились в глухом говоре леса. После истребления телепеничей вроде кого бы на дороге страшиться? Однако смутная тревога не отпускала, в шорохе снега мстились крадущиеся шаги. Выбравшись на бедовник, Непогодье вгляделся:

– Назад, что ли, бежит?..

Избава вправду мчалась обратно, по-мужски размашисто толкая себя кайком.

– Ну? – неласково встретил девку будущий свёкор. – Что опять?

Она моргала, боялась.

– Там, батюшка… – выговорила наконец, – муж кровав…

– Что?

– Так моранской казнью замучен…

Вот он, сбывшийся страх! Галуха, мертвея, вспомнил ледяной шёпот из темноты. Беспощадные стрелы. Уверенное, как о ставшемся: «Ворона не собьёшь!»

– Чуяло сердце, – прежде мысли сорвалось с языка.

– Ты о чём?

Пришлось объяснять:

– Один в шайке ночью утёк. После ватажок моранский… тот… Ворон… пошёл добирать. Знать, догнал…

– Да ну, – прибавляя шаг, усомнился Непогодье. – Где затон, а где мы!

Галухе всё равно перестало хватать воздуху. «Чудный паренёк, кем же ты обернулся…»

– В заливе мёртвого брось, никто не увидит, – взялся он отстаивать то, чего сам боялся. – А здесь путь торный. Едущим назидание. И сын твой сказал… кого-то несли…

Девка осмелела, подала голос без спросу:

– Так не сюда несли, господин. Отсюда прочь.

– Цыц! – рявкнул Непогодье. Видать, тоже стало не по себе. – На что им разбойника своей казнью казнить?

– А он им за приёмыша. Раньше в Пятери жил, от учеников по лесу бегал.

Вдовец не нашёлся чем возразить. Бедовник закончился, дорога пошла лесным косогором, огибая плечо холма, всё коварней клонясь к наружному краю. Идти становилось трудно, опасно. Галуха неволей вообразил, как заносило на быстром ходу его чунки.

Скрип-скрип, размеренно постанывало впереди. Скрип-скрип…

Ещё было слышно, как взвизгивали, скулили собаки.

Открывшийся спуск показался Галухе едва одолимым. Неугас с упряжкой как-то съехал, даже, кажется, уберёг привязные санки, но Галуху ждала здесь верная гибель. Пониже присесть? Вовсе лыжи скинуть, на заду проскользить?.. Стало даже не до мертвеца, висевшего внизу над обрывом.