Мэрион Брэдли - Туманы Авалона [litres]

– Нет, – отозвалась Моргейна. – После того как Пендрагон казнил Горлойса за измену, герцогиней Корнуольской стала Игрейна. У Горлойса не было сыновей, а поскольку Утер отдал Тинтагель Игрейне в качестве свадебного дара, полагаю, теперь он принадлежит мне.

И внезапно Моргейне до боли захотелось увидеть тот полузабытый край, черный силуэт замка и скал на фоне неба, крутые склоны потаенных долин, захотелось услышать шум морского прибоя у подножия замка… «Тинтагель! Мой дом! Я не могу вернуться на Авалон – но я не бездомна… Корнуолл принадлежит мне» .

– Полагаю, моя дорогая, – сказал Уриенс, – по римским законам я, как твой муж, являюсь герцогом Корнуольским.

Моргейну захлестнула вспышка ярости.

«Только через мой труп! – подумала она. – Уриенсу ведь нет никакого дела до Корнуолла – он только хочет, чтобы Тинтагель, как и я сама, сделался его собственностью! А может, я отправлюсь туда, поселюсь там одна, как Моргауза в Лотиане, и буду сама себе хозяйка – и никто не будет мною командовать…» В памяти ее всплыла картинка: покои королевы в Тинтагеле, и она сама, совсем еще малышка, сидит на полу и играется старым веретеном… «Если Уриенс посмеет заявить свои права хоть на акр корнуольской земли, я подарю ему шесть футов – и он ею подавится!»

– А теперь расскажите мне здешние новости, – сказал Акколон. – Весна выдалась поздняя – я видел пахарей в полях.

– Но вспашка почти закончена, – сказала Мелайна, – и в воскресенье люди будут благословлять поля…

– И выбирать Весеннюю Деву, – подал голос Увейн. – Я был в деревне и видел, как они отбирают самых красивых девушек… Тебя ведь здесь не было в прошлом году, матушка, – обратился он к Моргейне. – Они выбирают самую красивую девушку и называют ее Весенней Девой, и она идет с процессией по полям, когда священник их благословляет… а танцоры пляшут вокруг полей… и несут соломенную фигурку из соломы прошлого урожая. Отцу Эйану это не нравится, хоть я и не понимаю почему – это ведь так красиво…

Священник кашлянул и сказал, словно бы сам себе:

– Благословения церкви вполне довольно. Если слово Божье позволяет полям цвести и зеленеть – чего же еще нам нужно? Соломенное чучело, которое они носят, – это память о тех скверных временах, когда людей и животных сжигали заживо, чтоб их жизнь дала полям плодородие, а Весенняя Дева – воспоминание о… – нет, я лучше не буду при детях рассказывать о столь нечестивом языческом обычае!

– Были времена, – сказал Акколон, обращаясь к Моргейне, – когда Весенней Девой – равно как и Хозяйкой урожая – была королева этой земли, и это она совершала обряд на полях, чтобы принести им жизнь и плодородие.

Моргейна увидела на его руках бледные синие силуэты змей Авалона.

Мелайна перекрестилась и чопорно произнесла:

– Слава Богу, что мы живем среди цивилизованных людей!

– Я сомневаюсь, чтобы тебе предложили исполнять этот обряд, госпожа моя невестка, – заметил Акколон.

– Нет, – заявил Увейн, бестактный, как всякий мальчишка, – она не настолько красивая. А вот наша матушка – красивая. Правда, Акколон?

– Я рад, что ты считаешь мою королеву красивой, – поспешно вмешался Уриенс, – но что прошло, то прошло. Мы не будем сжигать в полях кошек и овец и не будем убивать королевского козла отпущения, чтобы разбрызгать его кровь по полю. И мы больше не нуждаемся в том, чтобы королева благословляла поля подобным образом.

«Нет , – подумала Моргейна. – Теперь все сделалось бесплодным. Теперь вокруг одни лишь священники с крестами, запрещающие жечь костры плодородия. Это просто чудо, что Владычица до сих пор не разгневалась на то, что ее лишили должного почета, и не наслала на поля болезни…»

Вскоре домашние отправились отдыхать. Моргейна последней встала из-за стола и отправилась проверить, все ли двери заперты. А затем, прихватив маленькую лампу, она пошла посмотреть, постелили ли Акколону – комнату, что прежде принадлежала ему, теперь занимал Увейн со своими сводными братьями.

– Тебе ничего не нужно?

– Ничего, – отозвался Акколон. – Разве что даму, которая украсила бы собою мои покои. Мой отец – счастливый человек, леди. И ты заслужила того, чтобы стать женой короля, а не младшего сына короля.

– Неужели ты никогда не перестанешь упрекать меня?! – взорвалась Моргейна. – Я же тебе сказала: у меня не было выбора!

– Но ты дала слово мне!

Кровь отхлынула от лица Моргейны. Она сжала губы.

– Сделанного не воротишь, Акколон.

Она взяла лампу и повернулась, собираясь уходить. Акколон произнес ей вдогонку – почти угрожающе:

– Я не считаю, что между нами все кончено, леди!

Моргейна не ответила. Она поспешно прошла по коридору в покои, которые делила с Уриенсом. Там ее ждала одна из дам, чтоб помочь ей снять платье, но Моргейна отослала ее. Уриенс уселся на край кровати и простонал:

– Даже эти туфли слишком жесткие для меня! Ох, до чего же приятно отправиться на отдых!

– Значит, тебе нужно хорошенько отдохнуть, мой лорд.

– Нет, – отозвался он, – завтра нужно благословлять поля… Возможно, нам следует радоваться, что мы живем в цивилизованной стране и королю с королевой больше не нужно при всех возлежать друг с другом, дабы призвать на поля благословение. Но может быть, дорогая моя леди, в канун праздника мы устроим свое собственное благословение – здесь, в наших покоях? Что ты на это скажешь?

Моргейна вздохнула. Все это время она с величайшей щепетильностью заботилась о гордости своего стареющего мужа; он пользовался ее телом нечасто и довольно неуклюже, но Моргейна никогда не давала ему понять, что его мужские способности далеки от совершенства. Но Акколон пробудил в ней и без того отдававшую болью память о годах, проведенных на Авалоне, – факелы, движущиеся к вершине холма, костры Белтайна и девы, ожидающие на вспаханных полях… И вот сегодня она услышала, как какой-то жалкий священник насмехается над тем, что было для нее величайшей святыней. А теперь даже Уриенс обратил все это в насмешку.

– Я бы сказала, что лучше уж никакого благословения, чем то, которое можем дать мы с тобой. Я стара и бесплодна, да и ты уже не тот король, который может дать полям жизненную силу!

Уриенс удивленно уставился на жену. За весь год, который они прожили вместе, Моргейна не сказала ему ни единого резкого слова. И теперь он был так потрясен, что даже не подумал одернуть ее.

– Конечно, ты права, – тихо сказал он. – Ну что ж, значит, оставим это молодым. Ложись спать, Моргейна.

Но когда она улеглась рядом с ним, он лежал неподвижно и лишь через некоторое время робко обнял ее за плечи. Моргейна уже успела пожалеть о своих жестоких словах… Ей было холодно и одиноко. Она лежала, прикусив губу, чтобы не расплакаться. Но когда Уриенс попытался заговорить с ней, она притворилась, будто спит.