Р. Бэккер - Тысячекратная Мысль

– Но почему я…

Ахкеймион осекся. Он понял, что на самом деле имел в виду его друг. Ксинем обвинял Ахкеймиона в том, что тот его бросает. Даже сейчас, после всего случившегося, Ксинем осмеливался обвинять его. Ахкеймион вернулся к своим сборам.

Словно его жизнь и без того не была сущим безумием.

– Почему бы тебе не поехать со мной? – проговорил он и поразился неискренности собственных слов. – Мы можем… мы можем поговорить… с Келлхусом.

– Зачем я Келлхусу?

– Не ему – тебе, Ксин. Тебе нужно поговорить с ним. Тебе необходимо…

Ксинем сумел бесшумно выбраться из-за стола и навис над Ахкеймионом – косматый, жуткий, и не только из-за своего увечья.

– Поговорить с ним! – взревел он, хватая друга за плечи и встряхивая. Ахкеймион вцепился в его руки, но они были тверды как камень. – Я умолял тебя! Помнишь? Я умолял тебя, а ты смотрел, как они вырывают мои проклятые глаза! Мои глаза, Акка! У меня больше нет моих гребаных глаз!

Ахкеймион упал на жесткий пол и отползал назад. Его лицо было забрызгано слюной.

Могучий мужчина рухнул на колени.

– Я не вижу-у-у! – провыл он. – Мне не хватает мужества, не хватает мужества…

Несколько мгновений он молча вздрагивал, затем замер. Когда Ксинем снова заговорил, голос его звучал хрипло, он необъяснимым образом изменился. То был голос прежнего Ксинема, и это ужаснуло Ахкеймиона.

– Ты должен поговорить с ним обо мне, Акка. С Келлхусом…

У Ахкеймиона не осталось ни сил, ни надежды. Его словно притянули к полу, связав собственными кишками.

– Что я должен сказать ему?

Первый утренний свет на трепещущих веках. Вкус первого вздоха. Щека на подушке, онемевшая после сна. Это – и только это – связывало Эсменет с той женщиной, шлюхой, какой она прежде была.

Иногда она забывала. Иногда она просыпалась с прежними ощущениями: беспокойство, струящееся по телу, духота постели, жажда плоти. Однажды ей даже послышался стук молотков в лудильной мастерской на соседней улице. Она резко поднималась, и муслиновые покрывала скользили по ее коже. Она моргала, всматривалась в изображения героических подвигов на стенах полуосвещенной комнаты и останавливала взгляд на своих рабынях – трех кианских девочках-подростках, – распростершихся лицом вниз в знак покорности.

Сегодня было точно так же. Растерянно прищурившись, Эсменет встала и отдалась их хлопотливым рукам. Они щебетали на своем странном убаюкивающем языке и переходили на ломаный шейский только тогда, когда их тон заставлял Эсменет вопросительно посмотреть на кого-то из них – обычно это была Фанашила. Рабыни расчесывали волосы Эсменет костяными гребнями, растирали ее ноги и руки быстрыми ладошками, затем терпеливо ждали, пока она помочится за ширмой. Потом они вели ее в ванну в соседней комнате, натирали мылом, затем маслом и делали массаж.

Как всегда, Эсменет принимала их услуги со спокойным удивлением. Она была щедра на благодарности и радовала девушек выражением своего удовольствия. Эсменет знала, что они слышали все сплетни, ходившие среди рабов. Они понимали, что рабство имеет собственную иерархию и привилегии. Будучи рабынями царицы, девочки сами становились царицами для остальных слуг. Может быть, это поражало их не меньше, чем саму Эсменет удивляло ее положение.

Она вышла из ванной с легким головокружением, расслабленная и полная туманного ощущения легкости бытия, которое рождает только горячая вода. Рабыни одели ее, затем занялись волосами, и Эсменет посмеялась над их шутками. Иэль и Бурулан с беспечной безжалостностью поддразнивали Фанашилу – та всегда была непробиваемо серьезна, а это обычно делает человека мишенью для бесконечных насмешек. Наверное, они намекают на какого-то юношу, подумала Эсменет.

Когда девушки закончили, Фанашила пошла в детскую, а Иэль и Бурулан, все еще хихикая, повели Эсменет к туалетному столику с косметикой – такое изобилие ей и не снилось в Сумне. Любуясь всеми этими кисточками, красками, пудрами, она винила себя за проснувшуюся жадность к вещам.

«Я заслужила это», – думала она и ругала себя за слезы, выступающие на глазах.

Иэль и Бурулан замолчали.

«Это больше… больше того, что можно отнять».

С восхищением глядя на свое отражение, Эсменет видела тот же восторг в глазах рабынь. Она была прекрасна – прекрасна как Серве, только с темными волосами. Эсменет почти поверила, что усилия множества людей, сделавших из нее эту экзотическую красавицу, стоили того. Она почти поверила, что все это – настоящее.

Любовь к Келлхусу цеплялась за ее душу, как воспоминание о тягостном преступлении. Иэль погладила госпожу по щеке – она была самой разумной из служанок и прежде всех замечала печаль Эсменет.

– Красивая, – проворковала она, устремив на хозяйку внимательный взор. – Как богиня.

Эсменет сжала ее руку, затем потянулась к своему все еще плоскому животу.

«Это настоящее».

Вскоре они закончили, а Фанашила вернулась с Моэнгхусом и Опсарой, его кормилицей. Затем явились рабы с кухни и принесли завтрак. Эсменет позавтракала в залитом солнцем портике, между делом расспрашивая Опсару о сыне Серве. В отличие от личных рабынь Эсменет, Опсара вечно подсчитывала все, чем услужила своим новым хозяевам, – каждый шаг, каждый ответ на вопросы, каждую выполненную работу. Иногда ее просто распирало от наглости, но она удерживалась на грани непослушания. Эсменет давно заменила бы ее, не будь кормилица так предана Моэнгхусу. Опсара считала его таким же рабом, как она сама, невинным дитятей, которого надо защитить от хозяев. Пока он сосал ее грудь, она напевала ему невыразимо прекрасные песни.

Опсара не скрывала, что презирает Иэль, Бурулан и Фанашилу. Девушки посматривали на кормилицу со страхом, хотя Фанашила порой осмеливалась фыркать в ответ на ее замечания.

После завтрака Эсменет забрала Моэнгхуса и вернулась к своей постели под балдахином. Некоторое время она просто сидела, держа ребенка на коленях и глядя в его бессмысленные глазки. Она улыбнулась, когда он крошечными ручонками схватился за свои крошечные ножки.

– Я люблю тебя, Моэнгхус, – проворковала она. – Да-да-да-да-да-а-а.

Все равно это казалось сном.

– Никогда больше ты не будешь голодать, милый мой. Я обещаю… Да-да-да-да-да-а-а!

Моэнгхус радостно заверещал от щекотки. Она рассмеялась, усмехнулась в ответ на суровый взгляд Опсары, а затем подмигнула, глянув на сияющие лица своих рабынь.

– Скоро у тебя будет маленький братик. Ты знаешь? Или сестричка… И я назову ее Серве, как твою маму. Да-да-да-да-да-а-а!

Потом она встала и отдала ребенка Опсаре, давая понять, что сейчас уходит. Все упали на колени, исполняя утренний ритуал покорности – девушки так, словно это их любимая игра, а Опсара – словно ее руки и ноги вязли в песке.