Иван Оченков - Смоленский поход

— Что за бардак! — крикнул я, подъезжая, — всех на кол посажу, если не прекратите!

Присутствующие немедля упали на колени, лишь Мишка с Федькой и сам Шемякин ограничились поясными поклонами. Постельничий мой, надо сказать, был человеком незаурядным. Довольно пожилой уже для своего чина дворянин, выслужившийся в постельничие еще при Годунове, да так и застрявший в них. Когда Лжедмитрий сверг Федора с престола, он один из немногих кто отказался присягнуть самозванцу и уехал из Москвы. Впрочем, из-за незначительности фигуры Шемякина, никто на этот саботаж внимания не обратил. Василий Шуйский также не вызвал служебного рвения в сем достойном муже, равно как и королевич Владислав. И только когда стали собирать ополчение старый дворянин сел на коня и отправился на войну. В соборе выбравшем меня на царство он не участвовал, но сразу после выборов приехал на службу. Поскольку роду он был не слишком высокого, в местнических спорах замечен не был, за любое поручение брался с охотою. В отличие, от других придворных рожу когда царь одевал иноземное платье не кривил, хотя и видно было что не одобряет. Собственно поэтому я его в поход и взял. Кого-то надо, а этот хоть голову не морочит.

— Не вели казнить великий государь, — начал он, первым подбежав ко мне, — а ссору твои рынды первыми начали!

— В смысле, — удивленно переспросил я, — что за ссору и кто начал, а самое главное, из-за чего?

— Не ведаю, государь, а только Михаил Федорович дал Семке Косому в рыло, и сулился шкуру с него спустить, а когда холопы твои верные оттащить хотели боярича, схватился за саблю. А потом и Федька Панин за саблю взялся, тут уж и слугам пришлось ослопы похватать, уж я насилу их разнял.

— Понятно, ну-ка всем разойтись немедля. Ты Матвей батькович допроси слуг хорошенько, а с этими орлами я сам поговорю. Потом сличим, кто что сказал, глядишь и дознаемся до правды.

— Все сделаю государь, а только чего Михаил Федорович-то холопей твоих бьет? У него своих много вот пусть и лупит!

— Ладно-ладно, разберемся, за что хоть бил то?

— Да пес его знает!

Отпустив Шемякина, я слез с коня и подозвал к себе «виновников торжества». Мишка с Федькой тут же подошли, причем если у Романова вид был виноватый и упрямый, то Панин смотрел так наивно, что сразу было видно — знает, сукин сын, в чем дело.

— Ты чего дерешься, Миша? — почти ласково спросил я своего рынду.

— За дело, — насупился боярич.

— За какое дело? — продолжал расспрос я тем же тоном.

— Лаялся собака бесчестно, — отвечал мне Миша немного подумав.

— О как! Ну, так ты бы мне и пожаловался, он все-таки мой человек, я бы его и наказал.

Романов в ответ только насупился, всем своим видом показывая, что ничего более не скажет даже на дыбе.

— А ты чего в драку полез, Федя?

— Так, на Мишку полезли с дубьем, а я вступился, — попробовал прикинуться дурачком Панин.

— Ну, это правильно, сам погибай, а товарища выручай! А в чем там дело было, стало быть, не ведаешь?

— Истинно так государь!

— И как холоп мой лаялся не слышал?

— Как лаялся слышал, а на кого не ведаю.

Нехорошее предчувствие кольнуло меня, и я спросил:

— А где Лиза?

Легкая тень, мелькнувшая по лицам парней, подсказала мне, что я на верном пути. Фон Гершов тем временем шагнул к шатру и громко позвал маркитантку. Через минуту немного испуганная девушка вышла и склонилась в книксене.

— Что здесь произошло, дитя мое? — спросил я ее по-немецки.

— Я не совсем поняла, ваше величество, но, кажется, ваши телохранители повздорили со слугами.

— Вот как, из-за чего же?

— Я не могу быть уверена, но возможно из-за меня.

— Рассказывай.

— Я как обычно занималась делами, ваше величество, приводя в порядок ваше платье. Постирав белье, я развесила его, чтобы просушить, и в этот момент один из слуг что-то сказал, а остальные начали громко смеяться.

— Что он сказал?

— Не знаю, ведь я не понимаю этот язык.

— Хорошо, продолжай.

— Ну, так вот, я не обратила внимания на эти слова. Маркитанткам ведь часто кричат разные глупости, но один из ваших телохранителей подошел и ударил говорившего, а когда тот стал протестовать, к нему на помощь подошел другой.

— Что было дальше?

— Не знаю, я очень испугалась и спряталась в шатре.

— Это все?

— Да, ваше величество. Вы не сердитесь?

— Нет, дитя мое, ты можешь идти.

Лиза не стала просить себя дважды и, сделав книксен, убежала.

Ситуация немного прояснилась, оставалось лишь выяснить детали. Но поскольку Мишка с Федором молчали, я велел пока подавать обед. Ели мы в полном молчании, я раздумывал как поступить, а Михальский с фон Гершовым просто помалкивали. Пришедший вскоре Шемякин, ничего нового не сообщил, дескать, молодой Романов ни за что, ни про что напал, на бедолагу Косого.

— Федьку позовите, — буркнул я, и тут же добавил, — только одного.

Когда Панин появился, я резко встал с кресла и бросил ему через плечо.

— Иди за мной.

Когда мы зашли в шатер, я развернулся и без прелюдий спросил:

— Что сказал Косой про девушку?

— Про которую? — Попытался прикинуться дурнем Федор, но наткнувшись, на мой взгляд, сник и тихо проговорил, — шлюхой он ее назвал, а Мишка не стерпел.

— Понятно, а что сразу сказать нельзя было? Ладно-ладно, понимаю. Хорошо хоть не убили никого. Ступай, да покличь Романова.

Если бы в моем шатре было молоко, то он непременно скисло бы от насупленного вида моего рынды. Невольно улыбнувшись, я кивком показал Мише на лавку и присел рядом.

— Как тебе служится, друг ситный? — неожиданно вырвалось у меня.

Миша удивленно поднял глаза и, наткнувшись на мой ободряющий взгляд, несмело улыбнулся в ответ.

— Хорошо служится, Ваня… Ой, а ничего что я тебя так называю?

— Ничего страшного Миша, мы ведь друзья? Если рядом никого нет, то так и зови. При чужих не надо, а то позавидуют, а наедине зови, мне даже нравится. По матушке скучаешь?

— Скучаю.

— Я тоже по своей скучаю. Давно ее не видел, и увижу ли когда — бог весть. А помнишь, ты у меня в остроге гостил, когда с матушкой разминулся?

— Помню, там еще….

— Что замолчал, Настю вспомнил?

— Да, и Ксению…. А где она теперь?

— В монастыре, Миша.

— Отчего так?

— Не знаю, она сама так захотела, я ее не неволил.

— Грехи замаливает?

— Может и так. Все мы грешны, только одни знают это и каются, а другие нет.

— А какой грех? — осторожно спросил Романов.

— Не тот, что ты думаешь, Миша.

— Ничего я не думаю…

— Еще как думаешь! И на Косого ты от злости накинулся, потому что подумал, что он правду сказал, так ведь?

— Так. Он сказал… а потом… а кто она?

— Сирота, Миша. Родителей у нее лихие люди убили, а маркитантки пожалели ее и к себе взяли. Только жизнь у них трудная и тяжелая. Обидеть всякий может, а заступиться некому.