Ирина Измайлова - Подвиги Ахилла

— Ну и речи в устах великого Ахилла! — подал голос раненый Аякс Локрийский.

Ахилл повернулся в его сторону.

— Продолжи, Аякс! Скажи, что я струсил…

Базилевсы разом замолчали.

— Я… Разве я такое сказал? — выговорил, бледнея, вождь локрийцев.

— Я так тебя понял.

Ахилл обвел глазами молчаливый круг собравшихся. В свете факелов его фигура, облаченная в сверкающие доспехи, казалась невероятно громадной. Лицо, суровое и гневное, и этот столь знакомый ахейцам страшный блеск его глаз предвещали бурю, и всем стало не по себе.

— Ахилл, мы не безумцы, чтобы говорить тебе такое! — сказал Менелай.

— Ты спас нас всех от амазонок! — произнес Диомед, привставая и стискивая зубы, чтобы не вскрикнуть — он и так держался из последних сил.

— Я рад, что хотя бы кто–то это вспомнил! — жестко сказал Ахилл. — А теперь выслушайте меня и постарайтесь понять. Одиссей сказал сейчас горькую правду. А я продолжу и скажу еще хуже… Мы здесь двенадцать лет. За эти годы мы одержали немало славных побед, завоевали много добычи, убили много врагов. И весь берег в курганах… под ними — прах наших друзей и братьев, наших лучших бойцов. А война давно перестала приносить нам славу, но стала нашим унижением! Чем, кроме грабежей и разбоя, мы здесь занимаемся? И наши воины, действительно, начинают ненавидеть нас, только пока не смеют открыто это высказывать.

— Смеют! — резко вставил Одиссей — Вон Терсит уже сегодня вопит на весь лагерь, что амазонки перерезали бы нас, как кур, не явись вовремя Ахилл.

— Я убью этого наглеца! — прохрипел Менелай.

— И появятся десять других! — возразил Ахилл. — Да и при чем тут Терсит? Он тоже говорит правду, только говорит ее слишком жестоко и насмешливо… Но сами себе мы втайне давно уже говорим куда более неприятные вещи. И каждый, каждый из нас, благородных царей, не смеет сказать главного, потому что мы привыкли больше всего бояться друг друга: а вдруг первого, сказавшего: «Довольно!» остальные назовут трусом?! И наша великая спесь возмущается против этого!

Что же — если так, это скажу я! Я, Ахилл, сын Пелея, вероятно, трус. Я давным–давно понимаю, что мы стали жертвами нашей гордости и слепого упрямства, давным–давно вижу, как много мы потеряли, упорствуя в них. Переговоры можно было начать несколько лет назад, вернее, продолжить те, что начинались и срывались из–за нашей же тяги к ссорам и гневу! Я виновнее всех вас: я мог бы добиться мира, но не делал этого… Вместо того я устраивал ссоры с базилевсами, чуть не подрался с Агамемноном из–за какой–то рабыни, лелеял свою гордость и упивался своей славой среди нашей общей беды! Это я, а не Гектор, убил Патрокла! И я никогда себе этого не прощу! Мы уже проиграли войну, понимаете вы или нет?! Но сейчас мы можем ее выиграть! Мы можем заставить троянцев уплатить любую дань, вернуть Менелаю его жену… Если мы оставим пустой гнев и нелепую злобу, мы этого добьемся и вернемся к нашим домам, к нашим родным победителями. Не в крови детей и женщин, не в грязи пепелища, не с мешками вытащенных из–под руин и снятых с мертвецов тряпок и блестящих побрякушек, а с настоящей и достойной добычей победителей!

Ахилл замолчал. Ему казалось, что сейчас шатер огласится шумом, что ему вновь станут возражать, быть может, он услышит чьи–то дерзкие слова. Он, Ахилл, назвал себя трусом! Теперь ему могут сказать все, что угодно, и придется смолчать… И только бы хватило воли вновь говорить и вновь убеждать их!

Но все молчали. Вероятно, Агамемнон обдумывал, как ответить герою, и какие найти слова, чтобы они всех переубедили. Но ему было слишком трудно — в эти мгновения он почему–то видел белые, как молоко, ступени микенского дворца и крошечного мальчика, своего сына Ореста, смешно, вперевалку бежавшего ему навстречу по этим ступеням… Вот так он и побежит, когда корабли войдут в гавань… Так? О, боги, да нет же — Оресту сейчас четырнадцать… пятнадцать лет! Он уже почти мужчина…

— Могу я просить слова на вашем собрании?

Голос, прозвучавший в полной, непривычной тишине, вернул базилевсов к действительности. Они разом посмотрели на вход и увидели… Они увидели в первый момент лишь фигуру воина в доспехах и шлеме и тут же поняли, что на нем не ахейские доспехи!

— Кто это? — приходя в себя, воскликнул Агамемнон — Кто просит слова у нас?

— Я, Пентесилея, дочь Ариции, царица амазонок.

Ахилл ахнул так громко, что его не могли не услышать. Но вскрикнули и многие другие базилевсы и воины. Такого никто не ожидал. Между тем амазонка вошла в шатер и остановилась в середине круга. Она была в своем боевом облачении, которое, неизвестно когда и как, сумела привести почти в идеальный порядок. Начищенные пластины нагрудника сверкали, сдвинутый на затылок шлем отражал свет факелов. Она была без оружия, только рукоять памятного Ахиллу ножа по–прежнему торчала из ножен на ремнях сандалии.

— Как ты попала сюда и как сюда прошла?! — выдохнул Атрид старший.

— Ты — царь Агамемнон? — повернулась к нему Пентесилея и, по обычаю амазонок, вскинула правую руку ладонью вверх и затем приложила ко лбу. — Я приветствую тебя. Сюда я вошла потому, что пришла невооруженной и сказала твоим воинам, что иду с миром. И это, действительно, так. Я билась в поединке с Ахиллом, и он меня победил, однако отказался брать в плен и подарил мне свободу. И я пользуюсь этой свободой, чтобы исправить, хотя бы отчасти, причиненною мною зло.

— О чем ты? — глухо, не скрывая изумления, спросил верховный базилевс.

— Я напала на ваш лагерь и поставила под угрозу перемирие ахейцев с троянцами. Но вы все должны знать — это не была воля царя Приама. Возьми это, Атрид Агамемнон, и прочитай, чтобы слышали все!

Она вытащила из небольшой сумки, вшитой в ее пояс, кусок тонкого пергамента и подала царю. Агамемнон взял лист, развернул и прочел вслух:

«Благодарю тебя, достойная и могущественная царица Пентесилея, за предложение помощи! Но отказываюсь от нее и убеждаю тебя именем Артемиды, покровительницы амазонок, и светлого Аполлона, покровителя Трои, и всех Олимпийских богов, не вести своих отрядов к нашему осажденному городу. Сейчас между нами и данайцами заключено перемирие, которое может, наконец, завершить эту бесконечную войну. Мы уплатим дань, и они уедут. Вести войну мы больше не можем: в поединке с Ахиллом пал мой сын Гектор, главный защитник Трои, и без него ни о каких сражениях с войском Агамемнона не может быть и речи. Твое вмешательство лишь повредит нам. Еще раз приношу свою благодарность и верю, что смогу позвать тебя в Трою уже в мирное время. Царь Приам, волею богов повелитель Трои и Троады».

— Я думаю, ты не заподозришь меня в подделывании письма, царь!